Кто из вас генерал, девочки? - Галина Щербакова

– Риточка, главное в жизни специальность, – уговаривает потом Ритку тетя Фрида, – а какая, это уже не так важно.

– А мне все равно, если не мед, то пусть хоть что…

Мы убеждаем Ритку, что Варвара просто свинская женщина, Ритка молчит… Она теперь не ходит с нами, стала какая-то вялая, безжизненная, только на выпускном вдруг проснулась прежняя Ритка. Это она тогда стащила с главного стола бутылку без этикетки, и мы, выпив ее, пели тонкими голосами «Все мечты сбываются, товарищ…»

– Ритка, все-таки мед, – говорили мы ей. – Все-таки мед…

Она смотрела на нас жалобно-жалобно и молчала.

– Не путайте ее, девочки, – говорила тетя Фрида. – Не путайте.

Втроем, я, Нелка и Лелька, мы договариваемся не говорить ни Варваре, ни кому другому, куда мы едем.

– Да ну вас! – вдруг со злостью говорит Лелька. – Вечно я с вами куда-нибудь влезу – то эта клятва, то теперь снова тайна. Предупреждайте лучше Сашу, а я проживу и без всех этих сложностей.

Они теперь ходят вместе – Лелька и Ритка, а мы с Нелкой все-таки предупреждаем Сашу: «Не говори Варваре, куда поедешь!» Даже на выпускном мы молчим или говорим, что думали раньше, но за последние месяцы, после истории с Риткой, мы все поменяли свои планы и решили ехать совсем в другие города.

И мы предупреждаем родителей – Варваре ни слова.

– В Москву поехала, – говорит ей моя мама, – а куда – посмотрит.

А я в это время гуляю по берегу Дона.

– В Днепропетровске Неличка, – говорит Нелкина мать, а Нелка штурмует Харьков.

Даже Лелька не сказала правду – для всех неожиданно она поехала в Сталинский пединститут. С сегодняшней точки зрения во всем этом мало логики. И уж совсем нет оснований для каких-то опасений и пересмотров. Но ведь боялись мы, и больше всего наши родители, на самом деле. Был страх. Страх живущих во времени на изломе, на трещинке, и как она расколется, наша жизнь, – кто знает? Варвара знает. Она утверждает это. Она вопит об этом. Ей одной известно, кто есть кто, кто будет кто и кто зачем… И мы бежим в ложь, как в гавань… Потому что невероятно горько сознавать, что ничего впереди нас не ждет, что все это «иллюзии», «фантазии» и еще «провинциальное худосочие ума». Она сама придумала эту жуткую фразу и брызгалась ею, как ядом. Пусть никто не рыпается и все делают свое маленькое скромное дело. Ритка торгует ситцем. Лелька указкой обводит моря и океаны. Нелка стучит арифмометром, Саша – прочь от истории, прочь! – работает в Белоруссии агрономом. А я… «Вот уж кого пошвыряет, вот уж кого покидает… Что бы с тобой ни случилось – ничему не удивлюсь». Это мне было сказано на прощание. Вместе с вручением трехтомника Белинского. Я плакала тогда прямо на черный блестящий переплет.

Таковы факты. Чьи они больше – наши или Варварины?

В беседку входит дядя Фима. Он снял бумазейную рубашку и надел полосатую трикотажную и от этого стал совсем худеньким и маленьким.

– Девочки, – говорит он, – вы без меня не уходите. – Я к Риве, она звонила – что-то у нее там случилось.

– Надень шляпу, а то напечет голову, – Ритка одергивает на нем рубашку, снимает с брюк нитки. – Очень тебе надо бежать, тетку ты не знаешь, что ли…

– Но зовет ведь человек, – оправдывается дядя Фима.

– Ох! – говорит Ритка. – Надоела мне Рива со своими страданиями.

– А что там у нее? – спрашивает Нелка.

– Трагедь, – говорит Ритка. – Дядя Гера на старости лет гулять стал.

– Ай да старик! – смеется Лелька. – И имеет успех?

– Какой же тут смех, девочки. – Видно, что Ритка очень расстроена. – Успех, ты спрашиваешь? Ну, это не то слово. Просто всегда есть какая-нибудь разведенная дама, с которой можно договориться. Тем более что в Риве центнер весу, и она никуда из дому не выходит.

– В конце концов, его можно прижать по партийной линии, – говорит Лелька. – Испугается.

– Да он, конечно, не из храбрецов, – отвечает Ритка. – Только не пойдет тетка на это. Ни за что не пойдет.

– Пожалеет?

– Глупости. У нее своя гордость. Она стирать толком не умеет, но я тебя уверяю, если он решит уходить, она ему так открахмалит рубашки, что тебе и не снилось, и все носки перештопает, и перхоть веничком смахнет, отпустит в полном блеске, ну а у нас уж поплачет…

– Ну, тогда мне ее и не жалко, – говорит Лелька, – раз она такая идиотка.

– Риточка, – кричит с крыльца тетя Фрида, – ты расскажи девочкам, с кем он сейчас встречается. Позор какой.

Но Ритка молчит, и я думаю, что правильней было бы сейчас уйти, не очень это здорово, если семейная драма разыгрывается на глазах посторонних людей.

– Нет, нет, – как чувствует Ритка. – Ради бога. Что нам от вас скрывать, если и так весь город знает. У милого моего дядюшки сейчас роман с Долорес. Собственно, это и доконало Варвару. А теперь после ее смерти Долька как с цепи сорвалась, все ей нипочем, на всех наплевать.

– Все становится по своим местам, – задумчиво говорит Нелка. – Все закономерно.

– Ты не торопись с выводами, – ласково говорит Ритка. – С виду в жизни всегда все просто.

– А я не говорю, что просто, – отвечает Нелка. – Я говорю – закономерно. Это не одно и то же. Всю жизнь она держала Дольку в черном теле. Вот итог…

– Пути родительской любви неисповедимы, – говорит Ритка. – Держала в черном теле, а хотела как лучше. Не будете же вы с этим спорить?

Мы не спорим. Хотя мне очень хочется высказаться, просто возраст Андрея уже привел меня к какой-то точке зрения. Примитивно – такой: я отвечаю за его душу. Я костьми лягу, если увижу, что он недобр, жаден, труслив, лицемерен… А его жизнь, его дорога – это его жизнь и его дорога. Тут я не имею права виснуть, нашептывать, крутиться, как собака Розка, в ногах. Тут он пусть сам… Как хочет, как понимает. Думаете, мне все нравится в его планах? Черта с два! Но не буду я делать из его жизни придаток своей, не буду делать из нее достойное продолжение, опять же, своей, будь она трижды достойной, как бы ни тянулись мои руки, какие бы хитрые всему этому оправдания ни придумывала голова. Сам! Сам. Сам… Наше главное с сыном слово. Я хочу как лучше. Варвара хотела как лучше, делая противоположное.

Ритка пережидает наше молчание и продолжает свою, видимо, уже не раз продуманную мысль.

– Я даже считаю, что она и нам, по-своему, добра хотела. Добра в ее представлении…

– Что это за добро в чьем-то представлении? – смеется Нелка. – Добро и зло – понятия объективные.

– И субъективные тоже, – смущается Ритка. – Как же иначе?

– Субъективны настолько, насколько субъективен каждый листок яблони. На Варвариной яблоне росли лосёвки и бостоновые юбки с полированным задом. – Я выпаливаю это одним духом. Почему? Кто за мной гонится? Поняла: я вся ощенитилась от этой неприемлемой для меня мысли – Варвара желала нам добра. Что ж это за не видимое простым глазом добро, не слышимое никаким ухом? Ни тогда… Ни сейчас…

– Она верила, что, живи мы по ее планам, нам же будет лучше. В ее вере – ее заблуждение.

Слово «вера» Ритка произносит виновато. Будто пришпиленное к Варваре, оно уже потеряло свой природный, первозданный смысл и обрело что-то совсем противоположное.

– Девчонки, – тихо говорит Ритка, – я не уезжала из этого города. И я многое видела и слышала. Я, например, видела Варвариного мужа.

Мы ошарашенно смотрим на Ритку. С тех пор как мы узнали, что у нашей классной руководительницы есть дочь и нет мужа, прошло много-много лет. Уже и Варвары нет, а вот чувство, что мужа у нее не было и не могло быть, осталось. Может, был какой-то мужчина, но убежал сразу, как разглядел ее шевелючие губы. Но муж… Человек, живущий в одной квартире, пьющий из одной с тобой кружки, человек, который вешает на спинку стула свои брюки и ходит дома в тапочках со стоптанными задниками, – такой вот бытовой, каждодневный муж никогда не вязался с Варварой. Я не видела, как она переезжала на новую квартиру, но я помню, как рассказывали мне об этом девчонки. Ехала бричка с кроватными спинками и зеленым кухонным столом, а за бричкой шли мать и дочь, некрасивые, неулыбчивые, в одинаковых лосёвках. И не было с ними хлопочущего, таскающего узлы мужчины. Не было и не могло быть. Это было убеждение.

– Да, я видела его, – продолжает Ритка. – Он приехал тогда, после пятьдесят шестого. Ясно откуда. Дольку он никогда не видел, она родилась уже без него. Варвара дала ей свою фамилию.

– Это очень интересно, – сказала Лелька. – Как же они встретились?

– Не знаю, – говорит Ритка. – Он уехал очень быстро, потому что им троим, наверное, говорить было не о чем. Во всяком случае, Долька радости не высказывала. «Теперь мне папочка ни к чему, я школу уже кончаю», – говорила она всем. А Варвара в тот день, когда он уехал, зашла в станционный буфет и выпила одна целую бутылку водки. Перепуганная буфетчица позвонила в школу, и Варвару кинулись выручать учителя. Бегут, а она идет им навстречу, идет, и ничего по ней не заметно, только черная вся. Увидела учителей и засмеялась, а они совсем растерялись, потому что никогда не видели, как она смеется. «Ничего со мной не случилось», – сказала она. Они тогда решили, что буфетчица что-то спутала, пошли к ней, и она показала бутылку, которую выпила Варвара, и отдала им Варварину сумку, а там и деньги, и все документы, и партийный билет. Учителя взяли сумку и тихонько положили ее в Варварин кабинет, а она так ничего и не заметила. А скоро у нее был первый инфаркт. Ну а после того, как Долька приезжала из института и делала на ее глазах аборты, она совсем свалилась. Только губы и шевелились. И все ее жалели, девочки, потому что такая жизнь – это не дай бог. И все равно: никому не надо желать смерти.