Гримёр и муза - Леонид Латынин

унести за пределы Города. Даже сердце заболело от этого давления. Случись — собьет, и кто поможет? Вокруг только Камень, что не боится дождя. Номера. Мосты. Ни одного дерева. Ни одной ветки. Ни одной птицы, ни одной души. Редко кто вылезал на улицу, да и то в одиночку, оглядываясь, уж если гнала великая нужда, а нужды почти и не было вовсе, все общались в пределах своей десятки, значит, в пределах дома. Поэтому спокойно дымились улицы, пар поднимался от канала, только монотонный шум дождя, и больше ни одного звука; тишина шума. Тишина дождя. Тишина каменных стен. Тишина тумана… Оглохнуть можно…

VIII

Какое у Сотой усталое лицо. Рабочий день на столе под ножом. Еще бы не устать. Муза случайно перевела глаза на грудь Сотой и вспомнила слова Гримера о том, что он не может прикасаться к этой белой, острой и плотной, как камень, груди и надевает фартук во время операции, становясь похожим на домашнюю хозяйку. Ну, положим, он всегда рассказывает, что надевает фартук. Кстати, когда делает поправки Музе, тоже надевает его. Но в том случае, по его словам, только потому, что боится опять изуродовать ей лицо. Надо будет все-таки попросить его попробовать работать без фартука, может, все уже давно прошло. А может, и работая с Сотой, он надевает фартук, потому что это его заводит…

В первые пять минут беседы между людьми, которые давно все знают друг о друге, удается выяснить все, что надо Музе. Несмотря на всю выслугу дружбы и прочую ерунду, для Сотых возможность перескочить в Главную пару настолько мала, даже присниться не может, что появись она… И тут лицо Сотой становится мягким, немым, мечтательным, женственным… Каким и должно быть там, во время Выбора. И она, не задумываясь… Что она сделает, не задумываясь, Муза выяснять не стала. Но для себя подтвердила бессмысленность расчета на помощь и перестала говорить об этом с Сотой. Да и чего говорить. Все было понятно и заранее. С таким же успехом можно просить дятла не долбить дупла в деревьях.

И все-таки, понимая, как и в случае с Гримером, проверила себя: есть хотя бы один шанс? Не было шанса. Не на что и здесь было рассчитывать. Алчность, с какой Сотая приняла невообразимой удачи вариант, убедила Музу в своем просчете. Покончив с деловой частью и даже не открывая серьезности содержания пятиминутной болтовни, она согласилась пройти с ней в сад и посмотреть, как Сотый работает с птицами, чтобы не уходить сразу, оставив острую на сообразительность Сотую озадаченной (в конце концов, та устала и от собственных проблем, зачем ей еще и Музины).

Они прошли через холл, открыли дверь в сад, решетчатая, легкая, почти воздушная дверь не скрипнула, не пискнула, отошла, как крылом махнула. Спиной к ним в рубахе сидел Сотый. Как раз доставал птицу из клетки. На тихую просьбу — можно посмотреть? — не обернулся, кивнул. Осторожно достал птицу, она попыталась встрепенуться — невозможно. Только внутри вся напряглась, как будто хотела стать меньше и выскочить из этих пальцев. Еще сильнее сжалась рука — уже тесно. Уже страшно ей. Уже и сердечко обступило тело, уже не бьется сердечко. Уже без сердца живет птица. И еще сильнее, жестче вдавилась кожа ладони в мягкое, податливое, тонкое, крохотное птичье мясо. Краак — как орех, треснуло тело, сначала брызнула, а потом и потекла кровь, закапала тихонько, розовая, жиденькая. А рука каменная, еще жестче и сильнее, и коричневое, розовое мясцо сквозь пальцы выступило…

Сотая на глазах оживала. Муза поежилась, но мастерство оценила. Немного ей приходилось видеть это и нечасто, но из того, что видела, — Мастер. А Сотый уже вторую доставал, а кругом стояли желтые деревья, пели птицы, которым завтра, может быть, тоже придется забиться в сильной руке мастера, но они этого не знали, а может, привыкли, порхали себе беззаботно, пока можно. И под их трепетными пушистыми телами трепетали веточки сухие, тонкие комнатного сада.

— Пойдем, — потянула Музу Сотая, — пойдем, чаем напою.

Чай пили со вкусом, за болтовней пролетело минут десять, появился сам, руки вымыл, только на рукаве, на подрубленной кромке коричневое пятно — пережал – брызнуло, сел рядом с Музой. Глаза еще рабочие — красные, жесткие.

— И так теперь каждый день, — с виду небрежно доложила Сотая.

— Каждый день? — отозвался Сотый. — Ну зачем, бывают и перерывы. Как говорят в Городе, «нельзя все делать всегда», надо иногда делать и не все, и не всегда.

Сотая расплылась так, что кончик правой губы почти долез до уха и там криво остановился. Ее был сегодня явно в ударе. А раз в ударе, она знала наизусть сюжет его очередных двух часов. Поэтому в разговоре, который возник после великого афоризма, Сотая участвовала охотно и оживленно. Ведь ей тоже в этом случае перепадало два часа свободы…

С виду содержание разговора выглядело примерно следующим образом: мол, Сотый любит дождь — когда разгорячен, ибо тогда приятно выйти под его жесткие плотные струи и охладить тело свое и вернуться, погуляв, чувствуя и утвердившись в мысли, что тело сильнее дождя.

Тепло Города, мол, и человек не подвластны дождю, ну и подобные же пустые клише, которые всегда с равнодушным вдохновением совал Сотый своей паре в уши. А та с таким же равнодушным вдохновением соглашалась с ним и уверяла его, что она еще как понимает его, и будет ждать, когда он вернется, и приготовит ему горячую воду и полотенце, и… — тут она делалась еще розовее и нежнее… Если же с языка втирания очков и заговаривания зубов перейти на язык смысла, то его лирический пассаж заключал в себе информацию, что Сотый идет к бабе, напоминая, что это для Сотой не новость.

Та в свою очередь сообщала, что поняла Сотого и сама не прочь провести весело пару часов. Все трое хорошо понимали этот язык. Приятно иметь дело с умными людьми, им никогда не надо говорить то, что думаешь, они это поймут и, рассказывая, например, о пользе горячей воды для охлаждения тела, разрешат тебе залезть в их карман и заверят, что они этого не заметят. Зачем все эти сложности? Практика показывает, что среди пользующихся подобной системой в случае суда виноватых оказывается вполовину меньше, чем среди людей, скажем, прямолинейных.

— Так прощай, дорогая, — Сотый был уже в плаще.

— Прощай, дорогой, — ответила ему нежно-розовая