Алые пилотки - Иван Васильев

— У меня важное дело есть: хлебный патруль.

— Оставим игрушки для малолетних. Или для девчонок, вроде Таньки моей. Пускай забавляются. А ты парень взрослый, в шестой нынче пойдёшь, тринадцать годов тебе. Мы в таком возрасте на быках землю пахали. В Игнатовке один на мине подорвался. Вот, брат, какие времена были… Бери-ка вожжи в руки и айда с бидонами по деревням. За день не меньше трёх целковых заработаешь.

— Это чтобы я молоко собирал?

— Ну да. Посуди сам, в колхозе каждый человек на счету. Сейчас посевная, там — сенокос, уборка… Работника не вырвешь. Деды на пенсии, не хотят кости на телегах трясти. Берись, парень. Вся семья Стрельцовых в ударники выйдет. Отца вон на плакате напечатали, мать две группы телят взяла, в газете хвалили. Сын передовым молокосборщиком станет. Честь-то какая!

Что ни говорите, а умеет Иван Николаевич агитировать. Женя заколебался.

— А как же… патруль?

— Вот чудак человек, патруль делу не помеха. На тарантасе едешь — все поля видишь. И работа и контроль сразу.

Никуда не деться Жене Стрельцову от товарища Ведерникова. Нету у него доводов, чтобы отказаться. Но и соглашаться сразу не хотелось. Взрослые, когда им предлагают новую работу, всегда для виду поломаются. Женя попробовал увести разговор в сторону.

— Подарите плакат про пастухов.

— С полным моим удовольствием. Вчера получили. Свеженький.

Иван Николаевич встал из-за стола, снял плакат со стены, скатал в трубочку и вручил Жене. И вообще он сделался очень любезным.

— Значит, договорились, Стрельцов. Школу кончишь — сразу ко мне. Закрепим за тобой мерина, бричку — и кум королю, сват министру.

— До каникул целый месяц, я подумаю.

— Думай, но не передумывай. — Председатель Совета на прощание пожал Жене руку.

Большое дело — уважение! Стрельцов выходил из сельсовета с головокружением. Все Стрельцовы — ударники! В газетах пишут, на плакатах печатают… Ему представился собственный портрет: дорога, кругом хлеба высокие, на бричке бидоны блестят, а на бидонах он, передовой молокосборщик…

Размечтался Женя и позабыл, что вопроса-то не выяснил. Товарищ Ведерников против, чтобы молоконосов через поля не пускать, ему цифра по молоку нужна, тоже в ударники хочет выйти.

Непонятно это Жене. Везде говорят, что хлеба надо больше, что хлеб — всему голова, а у каждого своё на уме. У товарища Ведерникова все мысли о молоке, с него за молоко «стружку снимают». Дед Никита за деньгой гонится, по два ведра зараз носит. Тётки в магазин за селёдкой бегут, время считают, лишний километр не обойдут. Шофера — те вообще нахалы, каких свет не видывал, только и норовят напрямую да поскорей: у них зарплата с выработки. Каждый свою выгоду блюдёт, а до хлеба, выходит, никому дела нет.

Чем дальше шло время, тем больше портилось у Жени Стрельцова настроение. Командиры постов чуть не каждый день докладывали о новых тропинках и дорогах на полях. И главное — никого не поймать. Будто специально по ночам ходят, когда патруль спит.

И вот чаша переполнилась. Женя не выдержал. Случилось это в последний учебный день.

Проснулся я рано, сел на велосипед и покатил в школу кружной дорогой: решил на поля посмотреть. Только переехал мостик через Шешму, на траве свежий след увидел: кто-то на мотоцикле катил. Подумал, что рыбаки из города, весной они часто сетками по омутам шастают. Поехал по следу и скоро на краю озимого поля увидел знакомый «Урал», а за ним спиной ко мне стоял бригадир Телегин.

Было в его спине что-то не похожее на Телегина. Как будто потерял что и не может вспомнить, где и когда.

Я остановился сзади и тихо сказал:

— Здравствуйте, товарищ Телегин.

Он обернулся, поглядел на меня рассеянно и говорит:

— Здравствуй, товарищ Стрельцов, — и руку подал, крепкую, как железо.

Мои пальцы так и хрустнули. Я даже присел.

— Ну и жмёте вы!

— Привыкай, брат. Мужик крепким должен быть, никакой беде не поддаваться.

— А у вас беда?

— Беда, Стрельцов. Пропадает пшеница. Азота бы ей сейчас центнера три-четыре, а где взять? Дают с гулькин нос. А я не волшебник, не умею из ничего хлеб делать.

На мой взгляд, пшеница была как пшеница, ровная, зелёная, без проплешин, и я сказал:

— Пудов сто уродит.

— Сто пудов — это шестнадцать центнеров. Пустяк. «Мироновская» сорок должна давать.

— Ого!

— Что «ого»? Люди получают, а мы — хуже?

Я решил поделиться своими мыслями.

— Товарищ Телегин, может, у людей не ходят и не ездят по полям где попало? Я никак не могу понять, почему у нас такой… ну, беспорядок?

Он нахмурился и долго молчал. Потом спрашивает:

— Ты чего в такую рань катаешься?

— В объезд выехал.

— Ага, забота, значит, спать не даёт. Мне — тоже. Вот и ответ на вопрос. Понял?

Чего ж тут непонятного? Если бы у каждого была забота… А почему её нет?

Худо как-то на душе стало.

В школу я приехал злой. Тут ещё Башкин привязался, почему его не подождал. Привык, чтобы за ним заходили и с постели поднимали.

Потом на уроке русского языка гоняли меня по грамматике. Последний школьный день — это не занятия, а подчистки. У кого сомнительная оценка, того гоняют по всей программе. По мне было сомнение между тройкой и четвёркой. Хотели вытянуть на четвёрку, а я не вытянул и ещё больше распсиховался.

В таком настроении и пошёл на комитет комсомола. Штаб патруля вызвали с отчётом. Мне — первое слово.

— Расскажи, Стрельцов, о проделанной работе.

Ничего не могу сказать, хоть убейте. Заскочило что-то в голове, ни взад ни вперёд. Танька шепчет:

— Щиты на тропинках ставили… Объезды делали…

Ну чего подсказывает, без неё не знаю, что ли? «Щиты»… Доски зря портили. Ноль внимания на них.

— Что же ты, Стрельцов? — спрашивает Анна Васильевна. — Боевой парень — и растерялся.

Мне привиделась понурая спина Телегина.

— Не растерялся я, — говорю, — а дело это пустое. Лучше бы азота дали. Пшеница никудышная.

На комитете Тамара Зорина сидела, счетоводка, от колхозных комсомольцев. Она стала меня утешать:

— Напрасно так говоришь, Женечка. О патруле очень хорошо отзываются колхозники. И по посевам остерегаются ходить…

Никакого отчёта у меня не получилось. Другие что-то говорили, докладывали. Под конец нас даже похвалили. Но мне всё равно было худо.

После заседания на меня накинулись ребята. Особенно Башкин разошёлся, орёт на всю улицу:

— Снять Стрельцова с начальников! Проголосуем — и долой!

Танька Ведерникова — в защиту:

— Мальчики, не нападайте на Женьку. Он ещё не научился хорошо отчитываться.

Ах так! Не научился? Кричу:

— И снимайте! Вот вам хомут и дуга, я вам больше не слуга.

И пошёл. Иду и насвистываю: «Не плачь, девчонка, пройдут дожди…» Сзади шум, гам. Наплевать, хоть передеритесь!

Заявился в сельсовет и — к товарищу Ведерникову.

— Занятия кончились, давайте коня и бричку.

Председатель улыбается, руки потирает.

— Уважаю деловых людей, товарищ Стрельцов. — И сел писать записку: «Бригадиру кузьминской бригады. Выделите в распоряжение тов. Стрельцова Е. Н. …» Ну, и так далее.

На что мне патруль, если я теперь и Телегину и Ведерникову — то-ва-рищ! Играй, Башкин, на здоровье в игрушки. Они для малолетних придуманы. А я человек деловой…

3

Покатилась жизнь, как телега по ровной дороге. Поднимается Женя вместе с солнцем и бежит в табун за конём.

Мерин скачет навстречу хозяину. Женя протягивает кусок посоленного хлеба и, пока конь жуёт, надевает на него узду, снимает пу́та[1] и взбирается на широкую гладкую спину. За многие века безупречной службы конь привык, что все его радости от человека: и сытный корм, и тёплый хлев, и ласка загрубелой ладони, и протяжная песня в дальней дороге. Без человека коню скучно.

Может, потому и скачет Воронко навстречу Жене, тянет тёплые, мягкие губы к его руке, пахнущей хлебом, и трётся головой о его плечо, что вернул ему этот мальчуган радость служить человеку. Может, потому и прядает ушами и рвётся в галоп, заслышав звонкую песню мальчишки «Не плачь, девчонка, пройдут дожди…», что никогда не слыхал боевых солдатских песен, как его предки.

А Женя? Что испытывал он, взбираясь на высокую крутую спину коня? В нём просыпалась неумирающая страсть к борьбе и преодолению. Он пригибался к вытянутой, как стрела, конской шее — и воздух спружинивался перед ним, ветром набивался в рот, колючим холодом лез под рубаху, и земля бежала назад бесконечным зелёным ковром, и сердце просило чего-то необыкновенного. Оно просило острую саблю в руки, да знамя, бьющееся на ветру, да тревожную песню трубы: та-та-та… та-та-аа…

А полчаса спустя, заложив лёгкую рессорную тележку, он мчался со стуком-громом по деревням и кричал во всю глотку: «Мала-ко продава-ать!» К нему бежали, торопились с вёдрами, нахваливали: «Ах, молодец, парень, не проспит, не опоздает. Облегчение-то какое, бабы!» И Женя испытывал другое чувство: вот какой он нужный, его ждут, без него не обойдутся. Это очень и очень поднимало настроение и помогало забывать обиду на ребят, особенно на Толю Башкина.