Газета День Литературы # 112 (2005 12) - Газета День Литературы

Мать пришла омерзительным полднем, чтобы забрать домой. Лана плакала в процедурной, не попрощавшись. Мать провезла его через парк — Дмитрий был еще слаб; с крылечка махали, однообразно, оставшись в утробной, однообразной жизни; Дмитрий спросил у мамы, сколько ему теперь лет; гипсовый пионер у беседки стоял без ноги, вокруг него гнили листья; сыпал осенний дождь, ветер сек по лицу, мама, ежась, катила коляску; Дима ехал в каком-то оцепенении, может быть, думал, как скоро раскроется, заживет во всю мощь и устроит вождю испытание — это последнее было единственным, что он представлял себе ясно: как подловит он подполковника в подворотне, таким же противным осенним днем, преградит ему путь с дубиной наперевес, шатаясь, уставится на вождя исподлобья и начнет свой допрос, повторяя одно и то же, не зная, что делать дальше:

— Ну, че ты, мужик?.. Че, ваще?.. А, мужик?.. Ну, чего ты?..

2

Жена его голодала упорно, отчаянно, страшно, пока еще в девках была: хотела понравиться мужику, да не знала еще — какому. Вечерами, включив все лампы, она раздевалась и долго, кусая губы и зябко поджав пальцы ног, смотрелась в большое зеркало. Была девушка — кожа да кости, белая, с плоской грудью. Наглядевшись, она рыдала. После, накинув сорочку, по-прежнему босиком, шла на кухню. В дверях подпирала ладошкой щеку и говорила своему отражению в черном стекле:

— Мама, я толстая?

Мать была необъятной, болезненно раздобревшей на макаронах, ежевечерне, вдобавок, евшая шкварки, с треском и вонью прожарив их на бугристой от многолетней копоти сковородке. Дочери отвечала устало:

— Саша...

И, с трудом оторвавшись от табуретки, шла мешать сало. Однажды она ничего не ответила; взглянула на бледный скелет, прошла, толкнув Сашу, в комнату и занавесила зеркало.

Чуть позже оттуда вышел отец, побелевший от ярости, с разорванной простыней в руках. Саша забилась в угол, но шишки свалились на мать, что-то кричавшую то ли в свое, то ли в Сашино оправдание. Муж стучал по столу кулаком и ревел:

— Проститутки!

Успокоившись, он сладострастно, с каким-то остервенением радуясь жизни, ухал под душем. Чистый, прошел на кухню, скрипнул дверцами белого, липкого шкафа и до полуночи, матерясь, гонял тараканов.

Встретив Диму на четвертом десятке, она поняла, что хочет понравиться только ему, и преуспела в этом. В первую брачную ночь, когда он заснул, Александра, полуживая от голода и легкой кровопотери, воровато прокралась на кухню, залезла в "Саратов" и, стоя возле раскрытой дверцы, откуда тянуло морозом по голым ногам, безобразно давясь, сожрала почти все, что там было.

Дела пошли на поправку. Причин поститься отныне не было, и, наевшись жирной лапши, Александра кокетливо, все еще с легким испугом, что он не придет, но нахально и властно падала на кровать. Он снимал с нее лифчик — то было его обязанностью, — ложился с ней рядом, не глядя стаскивал трусики…

Саша спала потом, ревниво вцепившись в него. Дмитрию снилась промозглая привокзальная площадь. На площади, застроенной чумными бараками, хлопотала толпа азиатов в белых халатах и резиновых черных перчатках. Асфальт был покрыт толстым слоем белого порошка. Дмитрий, в коляске, мучительно ехал к вокзалу; сердце его сжималось, когда облепивший колеса, ужасный снег сухо касался пальцев, но не крутить их, эти колеса, Дмитрий не мог.

Пять лет спустя, в какие-то серые будни, он бродил по квартире один, в бесконечной растерянности. Квартиру купили недавно с такими мучениями, что обои, казалось, навсегда пропитались запахом пота, крови и слез, пролитых за нее. Саша уехала на работу. Занавески остались задернуты после утренних игр. Дмитрий ходил по углам, время от времени куда-то названивая.

Александра влетела впотьмах, босиком пробежала к окну, распахнула шторы. Она расцвела, пополнела, сменила прическу; с видом сытой, довольной женщины сделала вкусный ужин. За столом, предвкушая вечерние ласки, взяла Диму за руку, нежно сказала:

— Вот и квартира есть... Мы теперь сможем, да? Усыновим ребенка?

Он подчеркнуто громко хрустел огурцом. Она с обожанием, как на кумира в кумирне, глядела ему в лицо:

— Удочерим... Я на Горьковской видела девочку... Такая красивая, в язвах...

— Сегодня звонил в эту службу, — глухо сказал он. — К вечеру дозвонился. Сказал, что намерен убить себя. Милая девушка. Просто устала давать нам советы, тянуть нас, спасать. Сказала в сердцах, раз уж намерен, то убивай, не терзай колебаниями, тряпка. Что-то такое. Устала.

— Надо было с утра звонить, — отвечала жена.

С прежней рассеянностью он подошел к окну. Сказал, усмехнувшись:

— Черт. Сколько же нас у нее.

— Кто она, милый? — насторожилась жена.

Он не ответил. По безлюдному переулку, в пасмурных сумерках, проскакала на лошади девочка.

— Кто она? — уже сварливо осведомилась Саша.

— Не скажу, — бросил он. Отошел от окна, повозился в прихожей, спустился на улицу, без остановок прошел пол-Питера, вышел на N-ский проспект уже ночью, увидел подъезд, забежал, на втором этаже опустился у двери, завыл, словно колли, счастливо и тупо качаясь.

Александра прождала его до утра, потом еще сутки. Странно — никуда не звонила, не просила подмоги. За сутки написала ему письмо, безобразное, эгоистичное, рваное, где, среди слез и обиды, мелькали итоги всей жизни, существования вместе:

"...а я, дура дурой, накупила вещей, надеялась, наконец-то, понежиться..."

Ниже:

"...вернись..."

И потом, миновав череду богохульств и слепых проклятий:

"...это же я все, своим горбом, и уют и ребенка хотела, когда ты — не хотел, ничего не хотел, всё коробки лепил за гроши, всё свои песни народные слушал, мог и обязан был стать богачом для меня, а лепил коробки..."

Затем:

"...когда я просила, нет, требовала категорически обнажить для меня твою душу, чтобы проникнуть во все ее закоулки, углы, куда я бы тебя никогда, в моем случае, не пустила и не пущу, эта тайна твоя, нераскрытое прошлое — там она? так?! она?! будь же проклят за сопротивление!.."

И, после всех озарений:

"...ведь это же разумеется, это закон и порядок, что человеку положено есть, где-то жить, с кем-то спать, и должно быть ему, а особенно — его женщине — хорошо, обеспеченно и спокойно. Ты же, дурак, видел в этом помеху... чему? Собственному небытию?.. Возвращайся, сейчас же!"

Написав это корявое, совершенно отдельное "возвращайся", Александра вложила письмо в конверт, сбежала на первый этаж и опустила послание в собственный ящик.

Вернувшись, она зарыдала. Дмитрий спас Александру, светил для нее все пять лет: без него Александра неминуемо запостилась бы до смерти, потому что желание нравиться — страшная вещь, и она это знала, и видела, опускаясь, бледнея, то, что грядет, и отчаянно, в ужасе закрывала глаза перед тем, что светило ей в будущем.

Он очнулся прекрасным солнечным утром. Кто-то тряс его за плечо; он увидел старушку и улыбнулся ей. Когда он открыл глаза, старушка испуганно отшатнулась и, мелко крестясь, заспешила по лестнице вниз.

Он сидел на площадке, расстелив под собою тряпьё. То был дом его первой любви: Ланин подъезд и дверь. Он вспомнил, как подсмотрел ее адрес и расхохотался, словно все эти годы хотел сделать то, на что не хватало сил, а теперь получил эти силы.

Он скулил собачонкой под дверью, чувствуя, как блаженно опять отнимаются ноги. В жизни его был большой провал, который он плохо помнил и, как можно скорее старался забыть совсем, ничего не поняв, — и нежился в лучиках света, игравшего на старинных, чугунных перилах, весеннего света, в котором приветливо щурился лик Господень со всеми Его чудесами.

Юлия Зачёсова (Махачкала)

АКТРИСА

Ветер тронул тюлевую штору.

Мы одни среди высоких стен...

Ладно. Только скажешь режиссёру,

Чтобы никаких постельных сцен.

Тёмной кровью сумерки налиты.

Боль в груди — искусственная боль.

Выключите кто-нибудь софиты!

Слишком затянулась эта роль.

Раньше я таких ролей не знала,

Да и впредь надеюсь не узнать...

Ведь не бутафорского кинжала