Газета День Литературы # 112 (2005 12) - Газета День Литературы

— Бомбоубежища подразделяются на убежища первого типа, убежища...

И с наслаждением, резво бежал дальше. На слове "убежище" мальчик брызгал слюной — так ему нравилось.

Новенькую — девушку лет пятнадцати — привезли незаметно, ночью, и была она так робка, что ни с кем сама не знакомилась, в палате сидела два дня, а в общую комнату решилась заехать, лишь убедившись, что та пуста. Когда Дмитрий вкатил туда, она засмущалась и, опустив ресницы, с утроенным рвением принялась наряжать большую немецкую куклу.

Он смотрел на нее минут пять. Наконец, еще теплый после вояки, басом спросил:

— Как зовут?

Девушка улыбнулась, сказала, не поднимая глаз: — Гретхен...

— Очень приятно. Я — Дима.

Она покраснела, смеясь:

— Вы с куклой знакомитесь. А меня зовут Лана.

А он все смотрел. Она была бледной, измученной и прекрасной, с полными, женскими бедрами, обрубленными посередине. Зажав в культях Гретхен, мягко чесала ей волосы, потом вдруг запела — и Дмитрию стало страшно.

— Вооружение: два крупнокалиберных пулемета...

Лана чесала куклу. Были они неразлучны — русская девушка, чудом спасенная от смертельной кровопотери и глупая Гретхен в култышках, плотно обтянутых джинсами, яркая иностранка в казенных стенах, под грохот посуды, на фоне зеленой рубахи вождя. Подполковник, забыв, где находится, оживившись, похерив обиду на предавшее его государство, свирепо преподавал им — как юношам, так и девушкам — военную подготовку. Одолели состав батальона. Лана влажно глядела на подполковника. Дмитрий тайком рисовал ее в профиль.

Вечерами, при свете старинной, почти керосиновой лампы, Лана мотала бинты возле сестринской. Дмитрий был рядом, страдая; все ждал — когда же завоет на посту "матюгальник" и сестра, убежав, оставит их с Ланой наедине. Молчал и смотрел. Лана зачем-то обращалась к нему на "вы". Скрутив необъятный рулон, гладила Гретхен по голове и просила добавки. Говорила, с каким-то уродливым мазохизмом, о поездах. Один из них переехал ее на станции — она шла на дачу через пути. Получив новый бинт, смакуя, с остановившимся взглядом шептала — и где начиталась только, — что переедь ее поезд чуть выше, по животу, она вполне бы могла прожить еще час, что такое бывает, таких перерезанных через тулово, как она выражалась, находят живыми, с мазутными пятнами на требухе, "если сплющит аорту".

При мысли о рельсах, он впервые почувствовал то особое сладострастие второго рождения в мире, куда женщина вносит свой смысл, освещая все то, что с ней связано — так, что хватает на прочее, чуждое, на всю жизнь.

"Плачу и рыдаю, егда помышляю смерть и вижду во гробех лежащую по образу божию созданную нашу красоту, без образну, безславну, не имушую вида. О чудесе!.."

Проходили Иоанна Дамаскина, комками и грязно. Поп суетился, перескакивал с темы на тему. Прервав Дамаскина, раздал всем псалтыри, заставил читать. Из класса недавно убрали мебель, в окна без занавесок глядело серое небо. Инвалиды сидели кружком в своих креслах и грозно уже, однозвучно читали псалмы, дружным хором, всё убыстряя речь, в каком-то экстазе, не способные остановиться. Лицо духовника было страшно. Он опять оборвал их на полуслове, заставил пропеть "Отче Наш". Захлебнулись молитвой. Мальчик, страдавший церебральным параличом, закатил в потолок глаза, особенно дико вывернул шею, и повторял, отбивая кривой ногой, кусок слова "твое", на котором его заклинило:

— Йо, йо, йо!

Священник прервал молитву и неряшливо стал причащать их. Лана, забывшись в юном порыве, качнулась вперед — хотела к священнику. Кресло, конечно, осталось на месте. Потянувшись к колесам, девушка уронила книгу. Рванувшись за книгой, едва не упала. Мгновенье спустя она уже ехала — к двери. В гулком, старинном, сводчатом коридоре закричала манерно:

— Тамара Михайловна! Где вы? Купаться, везите меня купаться! Как я устала!..

Дмитрий выехал следом. Делая вид, что не видит его, Лана плаксиво просила:

— Тамара! — покуда из сестринской, спешно жуя, ни прибежала дородная баба и не подхватила кресло.

Дмитрий погнался за ними. Медсестра, звонко цокая каблуками, катила девушку в ванную. Окна смотрели на север — в запущенный парк, и от этого было сыро и мрачно. Включили вечерний свет. В конце коридора Лана сказала "остановитесь", развернула коляску и бросила тем капризным, безумным, тяжелым тоном, от которого не излечит калеку никакая религия:

— Это вы виноваты! Приперлись чего? Ну зачем здесь стоите?! Дубина...

Он тупо прождал под закрытой дверью. Потом, тарахтя, покатил себе прочь. Из класса, уныло и тошно, словно запах тушеной капусты, донеслось обреченное:

— ...есть любовь.

И дурачок зашелся, пытаясь ответить:

— Йо-йо.

Дмитрий проехал мимо.

На следующий день он прикатил мириться.

Лана вязала в постели с приподнятым изголовьем, под одеялом, в легкой ночной сорочке. Отложила спицы, как только он въехал в палату. Весело, но с каким-то испугом поздоровалась с Димой. Припадок прошел. Возле кровати не было тапочек, и в Диминых чреслах вновь запылал огонь, когда он представил ее босую.

Не зная, с чего начать, он сказал ей:

— Как жарко.

И вытер взаправдашний пот со лба, нарочито грубо прибавив:

— Топят, как в бане.

— Что вы, Дима, здесь холодно, — все еще не отвыкнув от выканья, грустно сказала она и показала вязание. — Я вам шарфик хочу подарить... И простите... за ванную.

Он подумал о ванной с темно-серым цементом вместо выпавшей плитки, чугунными, в заусенцах и рытвинах, батареями, затхлым запахом пара и Ланой в воде, и как медсестра заскорузлой ладонью трет ей упругие груди. Не выдержал, позабыл про свой стыд и решительно покатил к постели.

— Да что вы? — сказала она, бледнея.

Он тормознул, встал боком. Девушка мяла шарфик.

— Лана, — сказал он, краснея. — Я давно так хотел...

Лана тупо молчала. Ободрившись, он продолжал:

— Понимаешь... Ну, как бы тебе сказать...

Одеяло сползло с нее. Он разглядел под сорочкой два темных пятна и, не владея собой, не закончив того, в чем хотел ей признаться, стараясь не замечать пустоты на том месте, где должны были быть ее ноги, полез на постель.

Он, дрожа, приподнялся; сделал неловкий кульбит, стиснув зубы, ощутил под ладонью прохладу крахмальной простыни; коляска поехала в сторону, Дмитрий нелепо упал вперед, прокатился по краю матраса, и растянулся, ударившись подбородком, на ледяном полу.

Лана тихо заплакала.

— Подожди, — простонал он, почуяв, чего она хочет. — Не зови никого, подожди... В комнате быстро темнело. По подоконнику рокотал нудный дождь. Запястье было если не сломано, то растянуто. Дмитрий возился, чертыхаясь и охая, когда задевал эту руку: с пола он видел два страшных протеза и в диком желании отвернуться от них укатился так далеко, что не мог дотянуться ни до коляски, ни до постели, где хныкал обрубок его первой любви.

— Лана, — выдохнул Дмитрий.

Она возвышалась над ним — ерзая, как могла, на своем постаменте — и манила к себе, наверх, и тянула, убого и страшно. Пол отвратительно пах дезинфекцией, в саду под окном скрипели неизвестно ради кого возведенные здесь качели. За ними был серый забор, а через кривую, разбитую улицу начинался пустырь. И подумавшего о пустыре Дмитрия охватила такая тоска...

Прибежавшая на звонок медсестра отшатнулась: Дмитрий лежал неподвижно, лишь ноги его, воскреснув, в корчах плясали, глухо и жутко стуча мелкой дробью.

Врачи разводили руками, священник сказал "это чудо". Мать, сев в изножье, трогала Димины ноги, рыдала. Ноги заметно окрепли, он мог ими двигать, но пока не вставал — зашиб руку. Наконец, он пошел, грохоча костылями. Он был теперь выше Ланы: девушка, в окончательном безразличии, не хотела учиться ходить на протезах, вообще ничего не хотела. Меж ними наметилась пропасть. Дмитрий стоял на ее краю, желая крикнуть хоть что-то молчащей по ту сторону Лане, хотя бы слова благодарности, но не мог открыть рот.

Мать пришла омерзительным полднем, чтобы забрать домой. Лана плакала в процедурной, не попрощавшись. Мать провезла его через парк — Дмитрий был еще слаб; с крылечка махали, однообразно, оставшись в утробной, однообразной жизни; Дмитрий спросил у мамы, сколько ему теперь лет; гипсовый пионер у беседки стоял без ноги, вокруг него гнили листья; сыпал осенний дождь, ветер сек по лицу, мама, ежась, катила коляску; Дима ехал в каком-то оцепенении, может быть, думал, как скоро раскроется, заживет во всю мощь и устроит вождю испытание — это последнее было единственным, что он представлял себе ясно: как подловит он подполковника в подворотне, таким же противным осенним днем, преградит ему путь с дубиной наперевес, шатаясь, уставится на вождя исподлобья и начнет свой допрос, повторяя одно и то же, не зная, что делать дальше: