Пределы зримого - Роберт Ирвин

Еще звонок, уже третий по счету. Я встаю, словно всплываю со дна какого-то глубокого черного бассейна. Взяв себя в руки, я в полуобморочном состоянии плетусь к двери и распахиваю ее. На пороге стоит миссис Йейтс.

Глава 5

— Привет, я, как всегда, первая? Ты не очень-то торопилась. Надеюсь, я пришла не в неудобный момент?

Стефани Йейтс. Она входит в дом, не удостоив ковер под моими ногами даже беглым взглядом. Я топчусь в прихожей и под предлогом того, что мне якобы холодно, похлопываю себя по плечам, на самом деле — стряхивая посторонние ворсинки со свитера. Я натянуто улыбаюсь гостье. Улыбка ненатуральна потому, что, как мне помнится, я с утра не успела почистить зубы. Стефани отступает к двери, предоставляя мне возможность избавиться от скованности. Не разжимая губ, я устремляюсь вслед за ней и всячески даю понять, что она застала меня в самый подходящий момент и никак мне не помешает. И при этом я все время слышу шепот Плесени где-то в районе ступней и лодыжек. Интересно, Стефани так же мучается со своим ковром, как я со своим?

Наконец мне становится ясно, что Стефани ничего не замечает, ни о чем не подозревает. Она с упоением докладывает мне об обнаруженных ею кратчайших маршрутах с минимумом пересадок в лондонском муниципальном транспорте. У меня такое ощущение, что я пригласила на чашку кофе слепоглухого инвалида и потчую его посреди поля боя. А может быть, она все-таки видит? Может быть, все дело в ее хладнокровии? В конце концов, о таких вещах говорить не принято. Я теряюсь в догадках.

Стоит мне сделать шаг в сторону, чтобы повесить пальто Стефани, как она тотчас же замечает немытую посуду, оставшуюся в кухне после завтрака.

— Давай я тебе помогу, пока не пришли остальные.

— Нет! — Мой отказ изрядно напоминает жалобный стон. — Совершенно ни к чему. Мне даже нравится мыть посуду. Я как раз оставила это дело на закуску — к самому концу уборки.

Стефани едва заметно приподнимает бровь. Не оборачиваясь, я за спиной дотягиваюсь до входной двери, закрываю ее и, отрезав путь к бегству, загоняю Стефани в гостиную.

Оказавшись в гостиной, она решительно направляется к дальней стене комнаты. На миг я прихожу в ужас, предположив, что моя гостья решила осмотреть углы на предмет наличия в них пыли. (Только вчера я обнаружила, что пыль, оседающая на стенах, разительно отличается от той, что скапливается на ковре. При детальном рассмотрении пыль на стене предстает в виде тонкой вздрагивающей мембраны. Более крупные и тяжелые частицы естественным образом опускаются вниз и присоединяются к прочей грязи на полу. С другой стороны, самые легкие пылинки, которые столь малы, что не могут быть даже должным образом интегрированы в структуры пылевых хлопьев, под действием восходящих потоков воздуха взлетают и со временем находят себе уютное гнездышко на вроде бы идеально гладкой и вертикальной поверхности стены. В ясные дни я порой подолгу с удовольствием слежу за этими процессами, которые так удобно наблюдать в свете солнечного луча.) Тревога оказывается ложной: Стефани интересует висящая на стене картина.

— Какая прелесть. Раньше я ее как-то не замечала.

Это репродукция одной из картин коллекции Уоллеса — «Женщина, чистящая яблоки» Петера Де Хоха: спокойный голландский интерьер, в углу комнаты, между залитым солнцем окном и горящим камином, сидит хозяйка; у нее на коленях, на переднике, корзина с яблоками, рядом стоит маленькая девочка, видимо дочь хозяйки, внимательно наблюдающая за тем, как она их чистит. Стена за ними белоснежна, зеркало над их головами безупречно чисто, окно — без единого пятнышка, и ни единой пылинки не танцует в солнечном луче, проникающем в комнату сквозь стекла плотно закрытых оконных рам. В комнате печь с открытой топкой, в ней горит огонь, но пол перед нею гладок и чист, как в декорациях крупнобюджетного научно-фантастического фильма. Хозяйка — в накрахмаленном и тяжелом переднике — воплощение спокойствия, видение из Потустороннего Мира. Ее образ висит у нас над камином, она — мой Спаситель, с состраданием взирающий на меня.

— Это ведь Вермеер? — спрашивая, утверждает Стефани.

— Нет, это Де Хох. Их не перепутаешь. У Вермеера плиты пола всегда расположены под углом к зрителю, то есть выглядят как ромбы, острые углы которых направлены к тебе. А у Де Хоха — смотри — ряды плит уходят от тебя вдаль, как множество параллельных рельсов.

(Я видела не так уж и много картин Вермеера, но, честно говоря, лично меня в его произведениях мало что греет. Вещи в его интерьерах не вымыты и не вычищены так, как нужно, скатерти вечно мятые и на них слишком много предметов: какая — нибудь чашка, несколько писем, что-то из недоеденных фруктов, и, хотя комната выглядит вполне чистой и убранной, у меня всегда остается сильное подозрение в том, что его женщины заметают мусор под ковер.)

— Де Хох! Это тот, который к старости сошел с ума? Вот это да! Я и не знала, что ты разбираешься в таких вещах. Да тебе нужно историю искусств писать! Слушай, пойдем со мной на выставку: на этой неделе в галерее Хэйворда выставляют современное феминистское искусство.

Смилостивившись надо мной, звенит дверной звонок; я избавлена от небходимости неосторожно придумывать какую-то причину, чтобы не идти на выставку. Пришла Мэри, и не успеваю я пристроить на вешалку ее пальто, как появляются и Розмари с Гризельдой. Я впихиваю Розмари и Гризельду в гостиную, где Мэри и Стефани уже сцепились друг с другом по поводу современного феминистского искусства; сама же я проскальзываю в кухню.

В течение нескольких минут я представляю собой кухонный автомат. Мозг робота передает рукам список команд на сборку необходимого комплекта: овсяные лепешки, печенье, блюдца, сахар, молочник, кофейник. Я включаю чайник и жду, когда он закипит. В этот момент я всегда думаю о том, что права старая поговорка: «Кастрюля, за которой следят, никогда не закипит». Каждый раз, когда я берусь варить кофе, эта присказка всплывает у меня в памяти. Она уже стала неотъемлемой частью кухонного ритуала. И это меня бесит.

В череде домашних дел есть моменты, неизменно провоцирующие во мне одни и те же мысли. Я ощущаю себя униженной этим. Мне кажется, что такая зависимость низводит меня до собачьего уровня восприятия. Филипп как-то рассказывал мне про одного русского ученого, который доказал, что у собак всегда выделяется слюна, когда они слышат звонок. И ничего они с этим поделать не могут. Вот и я, когда ставлю чайник, всегда думаю: «Кастрюля, за которой следят, никогда не закипит». И мало того, что я всегда думаю об этом, я с той же неизменностью думаю и о том, что я всегда думаю об этом в данной ситуации. Есть от чего прийти в бешенство. Видимо, в моем мозгу русла для протекания мыслей проложены раз и навсегда. Это как если налить немного горячей воды на желе: растекаясь, вода проделает себе в поверхности желе дорожки. И даже когда воду сольют, дорожки останутся на месте.

«В этот момент я всегда думаю об этом. В этот момент я всегда думаю о том, что думаю об этом в этот момент…» По-моему, чисто теоретически так можно рассуждать до бесконечности. Мне, к счастью, как-то удается устроить короткое замыкание в этой идиотской цепочке внутреннего бормотания буквально после нескольких повторений. Вот, например, сейчас я вспоминаю о гостях и решаю внимательно смотреть на чайник: вдруг это тот самый случай, когда народная мудрость окажется права. Я уже решилась: сегодня за кофе я должна выговориться. Я не допущу, чтобы все шло как всегда, я непременно расскажу всем, что я думаю о жизни и о мире. Все решено, но я тем не менее с опаской жду реакции гостей на то, к чему я сама себя приговорила. Что скажут мои подруги? Как они на меня посмотрят? Насколько ужасным будет их ужасное молчание?

В общем, я принимаюсь внимательно наблюдать за чайником. Моя цель — тянуть время. Сделать так, чтобы оно шло как можно медленнее, чтобы оттянуть ужасную минуту. О мой Спаситель, моя застывшая икона с недочищенными яблоками, пусть время остановится, пусть все останется так, как сейчас: гости болтают о чем-то в комнате, а я здесь, на кухне, слежу за все не закипающим чайником. На какое-то время, даже достаточно долгое, как мне кажется, мои молитвы возымели действие. Я едва дышу. Ничего не происходит. В тусклом зеркале чайника отражается мое искаженное лицо. Вдруг, словно долгий вздох сожаления, до меня доносится слабое шипение готовящегося закипеть чайника, и пар, появившийся над его носиком, окончательно разрушает иллюзию застывшего в неподвижности мира.

Приходится браться за дело: лепешки уже намазаны маслом, остается добавить сверху мед. Я наклоняю ложку с медом — и ничего не происходит. Лишь спустя несколько томительно-неуютных секунд большая тягучая капля меда вздувается под ложкой и затем лениво устремляется вниз, к лепешке. Ни один человек, читавший Сартра (L’Etre et le Neant), не смог бы без содрогания смотреть на то, как я, не торопя событий, позволяю меду медленно стечь с ложки. Самая бесстыжая приправа к домашним делам — это мед, липкий, золотистый, меняющий форму и состояние мед. Он позволяет себе быть то твердым, то жидким! Мне на руку падает капля. Она приклеивается ко мне, хочет стать частью меня, еще одним слоем кожи — липким и сладким. Мед мягкий, но цепляется намертво — как плесень. Будь моя воля, я бы вымыла мир — весь, начисто, — он у меня был бы похож на пловца, продирающегося сквозь толщу смывающей грязь воды. Я наконец увидела бы небо таким, какое оно есть на самом деле. Но мед, плесень, пыль, домашняя грязь — все это словно обволакивает мои органы чувств какой-то мутной жирной пленкой. Мед, который так неохотно заполнял собой ложку, упав на лепешку, растекается по ее поверхности с мазохистским самолюбованием. Мед ведет себя как собака, которая, поняв в пылу драки неизбежность поражения, заваливается на спину, открывая противнику беззащитные жизненно важные органы. Такая сдача на милость победителя является своеобразным ритуалом временного примирения. У меня вызывает отвращение такая похожая на мед собака, трусостью и унижением зарабатывающая себе право прожить еще день и поучаствовать еще в одной драке. Неожиданно я прихожу к мысли, что не большую симпатию вызывает во мне и вторая, более сильная и смелая собака, ничуть не похожая на мед. Злые собаки, ну, вроде той, которая только что победила в драке и сейчас обнюхивает подставившего ей горло поверженного противника, злые и смелые собаки — какие-нибудь метисы с немалой долей кровей немецких овчарок, — такие собаки действуют мне на нервы. Я уныло возвращаюсь к начатому делу, наблюдая за медленным падением тягучих капель и за своим отражением в золотистой массе: мое лицо сначала бесконечно удлиняется и растягивается, затем резко разрывается и раздваивается, попав в плен к уже лежащей внизу капле. Тут мне на ум приходит, что невозможно прочитать Le Cru et le Cuit Леви-Стросса, не отождествив мед с менструальной кровью и не противопоставив его табаку. Тем не менее этот продукт вполне подходит к утреннему кофе. И, кстати, я что-то не замечала, чтобы курильщики как-то страдали от противоречия между своими сигаретами и лепешками с медом, глумясь над которыми, они тем не менее преспокойно набивают ими брюхо. Итак, собаки разошлись — каждая по своим делам, а я занята тем, что, почти положив голову на стол, наблюдаю за тем, как мед расползается по поверхности лепешек. Вдруг я слышу за спиной какие-то звуки. Оказывается, Стефани и Гризельда уже в кухне, и сколько времени они вот так наблюдают за мной — я понятия не имею.