Матагот - Клод Сеньоль

Двор был пуст. Щедрая луна высвечивала все, что лежало передо мной. Ни задыхающегося человека, ни иного существа не было и в помине.

Я решил, что неведомое существо прижалось к стене.

Рискнул высунуться наружу, все равно что человек, который сознательно просовывает голову в очко гильотины.

И ничего не увидел. У бледно-светлых стен никого не было.

Вдруг у меня возникло ощущение, что существо зависло надо мною вниз головой, уцепившись за водосток, как летучая мышь с крепкими когтями.

Я быстро отступил назад и, признаюсь, лишился бы сознания, донесись оттуда до меня какой-либо звук.

Но именно в это мгновение я услышал иной звук — стон — от навозной кучи, преобразившийся в такое пронзительное мяуканье, что ме ня словно облили ледяной водой.

Дыхание тут же участилось и ринулось на шум.

Оно пересекло двор и пронеслось вдоль стены амбара.

Затем дыхание и мяуканье слились в одно целое — звук был исполнен такой мрачности, словно сопровождал агонию.

Я обреченно вслушивался в дикую музыку непонятной драмы, за развитием которой следил, но не мог ничего объяснить, не видя исполнителей в тридцати шагах от себя.

Я не сомневался, что слышу какофонию безжалостной оккультной трагедии, опутавшей сетями два невидимых существа и обрекшей их на бесконечное страдание.

Заря объявилась на сцене внезапно — я и не думал, что она так близка. Мне казалось, что еще полночь, а было уже семь утра.

Пока бойкие лучи света обклевывали края ночи, стоны боли слабели и вскоре затихли.

Тишина наконец оторвала меня от окна. На моем лице остался след от рамы, к которой я прижимался.

Выжатый до предела, словно сам стонал от боли всю ночь, я попятился и рухнул на постель, как бы желая утонуть в ней до полного исчезновения.

Лежа на спине, я даже не мог уверить себя, что все это просто обычный ночной кошмар, — разум отказался помогать мне.

Вдруг я почувствовал движение в волосах и бег лапок по лицу.

Я не ошибся — это был один из отвратительных жирных пауков, который на паутинке спустился с чердака, где до сих пор царил среди себе подобных.

Я содрогнулся от отвращения, вскочил на ноги и вернулся в реальный мир.

Оглянувшись, я ощутил, что вся моя кожа буквально лопнула на лоскутья — остальные пауки, проскальзывая в щели крышки люка, поспешно спускались вниз, а спустившись, метались в разные стороны. Наткнувшись на дверь, выбирались из-под нее наружу.

Они спасались бегством!

Постель и пол были покрыты сплошным подвижным ковром. Я в свою очередь обратился в бегство, давя паразитов босыми ступнями, из-под которых брызгал холодный яд.

Во дворе я повернулся спиной к заре и принялся высматривать дымок из-под крыши или пламя, решив, что лишь пожаром на чердаке можно объяснить испуг и исход пауков.

Я не увидел ничего тревожного. Но заметил, что из всех щелей в стенах лезла нечисть.

На земле она собиралась в отвратительные когорты и уходила в ночь, в самые дикие уголки леса, прочь от деревни.

Через полчаса в Ардьер не осталось ни одного насекомого.

И тогда две жабы, сидевшие под каменным порогом и служившие как бы ночными консьержками, отправились вслед за пауками; гнусные мешки с гноем сотрясались от страха, прыгая на неумелых, но быстрых лапах.

Вдруг стены кухни, куда я вернулся в отрешенном состоянии, вздрогнули как бы от внезапного объятия — словно все здание зажало в тиски.

Балки затрещали; дверь заскрипела, а пол задрожал так явственно, что я немедля выскочил наружу, опасаясь, что крыша рухнет мне на голову.

Однако ферма уцелела, несмотря на то что ходила ходуном от давления невероятной силы, пытавшейся разделаться со зданием.

Но меня не оставляло ощущение, что мне ничего не угрожает.

Затем под ногами прокатились медленные волны землетрясения. Я пошатнулся — волны стекались к Ардьер, достигали фермы и с силой били по ней.

Кладка в последний раз заскрипела. Послышался оглушительный раскат грома, но он не сопровождался разящей молнией.

Позади меня раздалось призрачное мяуканье, столь агрессивное и одновременно страдальческое, что волосы мои встали дыбом.

Кто-то пытался задушить невидимое животное.

Не сомневаясь в существовании незримого существа, я бросился к навозной куче, откуда, казалось, доносилось мяуканье.

Звуки стихли раньше, чем я оказался поблизости, а потому мне не удалось определить точно, откуда исходило мяуканье. Животное, похоже, бродило чуть дальше, в непроходимых зарослях крапивы, еще одного враждебного растения, в изобилии произраставшего в Ардьер.

Я бросил поиски, почувствовав вдруг, что освободился от давившего на меня груза. Я ощутил легкость и свободу, все страхи покинули меня.

Безмятежность осенила Ардьер своими пуховыми крылами; на раны словно пролился целительный бальзам.

Напевая какой-то забытый мотивчик, я впервые с момента прибытия в Ардьер захотел поваляться на склоне с гнездом гадюк, которые, как я предполагал, навсегда покинули эти места.

VIII

Жанна Леу пришла к десяти часам, хотя я не ждал ее. Я был счастлив видеть эту женщину, поскольку вновь мог удовлетворить ее любопытство.

Но она принесла еще более удивительную новость.

— Кордасье… Кордасье… — Волнение Жанны, не утихшее и после нескольких километров ходьбы, мешало ей выложить то, что она собиралась сообщить о владельце фермы Ардьер.

Наконец я узнал:

— Умер Кордасье!

И Жанна принялась пересказывать историю его кончины. Я слушал, испытывая головокружение.

— …Незадолго до рассвета, еще во сне, он начал стонать от боли — подробностями поделилась жена, излагавшая их всем и каждому, словно хотела отделаться от них. Потом принялся ворочаться, сбивая простыни в комок, а причитания его делались все пронзительней. Наконец он проснулся и понял, что кошмар ему не снится. Кордасье попытался встать, но рези в животе опрокинули его, он лег набок, прижал ноги к брюху, а руки скрестил на груди, чтобы справиться с муками… Изо рта его лилась зеленоватая пенистая слюна, липкая и тошнотворная… Кордасье бормотал в бреду, упоминал какого-то «Безебута», произносил множество непонятных слов… Утверждал, что ему в брюхо засунули третью складку злой ночи… Шептал, что его протыкают иголками, которым дали заржаветь в трупе ненавистного врага, болтал невесть что, то стонал, то выл от приступов адской боли… Кожа его из белой сначала позеленела, а из зеленой почернела!.. Никакое питье не помогало. Все выходило обратно, Кордасье жаловался, проклинал, бранился!.. Так он болтался между жизнью и смертью целых два бесконечных часа, а потом покинул мир живых, выкрикнув напоследок жуткие проклятия…