Город за колючей проволокой - Светлана Василенко

Я оглядываюсь. Надька все так же неподвижно стоит над ямой и смотрит на меня бессмысленными глазами.

– Надя… – говорю я ей.

Что-то опять блеснуло в ее глазах. Она делает ко мне шаг, и я бросаюсь ей навстречу.

Я обнимаю ее, и она тычется своим лицом, враз ставшим от слез мокрым, в мое, как ребенок, не умеющий целоваться. Она целует меня не губами, а всем лицом: мокрыми щеками, лбом, подбородком…

– Мне было ТАК страшно там. – Она скашивает свои глаза на яму. – Одной, без тебя…

Я смотрю в ее зареванное лицо и потеряно говорю:

– Я знаю, Надя… Надя, прости меня…

А сама вдруг понимаю, что Бог тогда спасал Надьку, а не нас. Если бы действительно началась война, мы бы в открытой степи погибли сразу же от первой ударной волны. А Надька в этой глубокой яме спаслась бы. Может быть, одна из всего человечества.

У режиссера перед отъездом нелады с сердцем. Сказалось перенапряжение последних дней. Я иду в штаб прощаться с полковником Юрой.

Полковник сидит в комнате один. Он сидит за столом и что-то пишет. На мое приветствие, не поднимая головы, произносит что-то нечленораздельное.

– Вот, уезжаем, – говорю я. – Попрощаться пришла.

Юра наконец поворачивает ко мне хмурое лицо.

– Что? – говорит он, глядя на меня в упор. – Сняли кино про своего дурака?

Я теряюсь.

– Юра! Мы снимали фильм про мое детство, – осторожно говорю я.

– Не пизди! – вдруг говорит он угрюмо. – Интеллигенты гребаные! – Дальше он матерится, как сапожник. Я разворачиваюсь, чтобы уйти. – Ты думаешь, мы тут бараны, да? С одной извилиной? У нас разведка пока еще работает. Я с первого кадра знал, про что вы снимаете…– говорит он мне в спину.

– Так что ж ты не заложил нас?! – свирепею я тоже.

Он молчит, и я оглядываюсь.

Он смотрит на меня несчастными глазами.

– Да снимайте что хотите! – говорит он устало. – Города все равно уже нет. Все развалилось. – И добавляет горько и страстно: – Светка, ты что, не понимаешь?! Мы же страну просрали! Такую страну!..

Мы прощаемся с ним, примирившись. Он, кося своим конским глазом, вдруг смущенно спрашивает:

– Ты хоть про горку помнишь? Как мы с тобой неслись?

Здесь, в этом городе, все всё помнят о своем детстве. И когда Бог призовет нас всех к себе, мы предстанем перед Ним малыми детьми, выстроившись в ряд, и будем рассказывать Ему о своем детстве – как мы собирали красные тюльпаны, как летели с ледяных горок и целовались, как лежали в степи и ждали смерти, – у нас есть что Ему рассказать, – но только о детстве, только о нем, потому что больше мы ни о чем не помним. И может быть, Он нас простит?

– Юра, я про нее, про эту горку, всю жизнь помню, – говорю я.

– Жизнь… – говорит Юра грустно. – Как быстро она прошла!

– От жизни останутся только легенды, – как эхо откликаюсь я. Эта фраза звучит во мне теперь всегда, как музыка.

– Если останутся, – говорит Юра.

– Я постараюсь, чтобы остались, – говорю я.

– Ты нас, это… не закапывай уж совсем, в фильме-то своем. Ты же местная, кап-ярская… Оставь людям надежду, – говорит он, заглядывая мне в глаза. И добавляет с уже совершенно другой интонацией, почти со стоном: – Эх, застареть бы быстрее, Светка, чтобы уже не видеть этот бардак…

Я выхожу и иду. Я иду по мертвому городу. Я иду по мертвой земле. Я иду по мертвой стране.

Мы возвращаемся в том же «газике», и шофер у нас тот же румяный солдатик. Я сижу рядом с ним. За мной киногруппа, весело переговариваясь, чокается солдатскими кружками со спиртом. Я не пью. Заболела. У меня высокая температура.

Мы подъезжаем к памятнику Золотой Орде. Киногруппа хочет выйти и сфотографироваться на память. Я остаюсь в машине. Осенняя степь вокруг памятника распахана трактором. Чтобы подойти к нему, киногруппе приходится на каждом шагу проваливаться в свежевспаханную землю.

У остановки стоит мужик и продает сушеную воблу. Киногруппа возвращается. Режиссер покупает у мужика воблу. Жалуется мужику:

– Не дойдешь до памятника… Озимые, что ли, сеют?

– Какие, на х…, в степи озимые? – откликается мужик.

– А зачем же распахали?

– Так золотого коня ищут. Хан Батый где-то тут закопал, – словно несмышленышу, отвечает мужик режиссеру – без объяснений, как само собой разумеющееся. Будто это было вчера.