Месть Бела - Джеффри Арчер

Рубин весом в полголовы лошади, это ж кому рассказать!..

В Бела Гартан не верил, равно как не верил и во всех прочих богов, кроме Митры. Однако у него, Гартана, была, пусть и мало оплачиваемая, но постоянная работа при наплевать каком храме; если он привлечет в когорту верующих хотя бы одного новичка, то настоятель Ромонд, вероятно, добавит ему, Гартану, жалование.

Кстати, о жалование: рубин можно в сокровищницу и не относить, а завтра же сбыть его знакомому ювелиру на Центральном базаре — и тут же уволиться из сторожей. Пусть Ромонд со своим Белом провалится в Мир Демонов: ни одна живая душа не узнает, что кто-то ночью приходил с подношением...

Поэтому Гартан мягко взял незнакомца в темном плаще за руку и вкрадчиво проговорил:

— Преклонение перед богами есть единственная похвальная черта, которая отличает человека от животного. И то, что ты готов расстаться с самым ценным, что у тебя есть, дабы умилостивить Великого и Всемогущего Бога Бела, Покровителя Воров и Защитника Тех, Кто Противится Закостенелому Закону, похвально вдвойне. Давай же мне свой рубин, я пристрою его на самом почетном месте сокровищницы; ты будешь прощен. — И он протянул руку к заветному свертку.

Однако незнакомец сверток не отдал — лишь еще крепче прижал его к груди. Видно, жалко вору было расставаться со своим сокровищем.

— Э-э... — сказал вор, — добрый господин сторож храма Великого и Всемогущего Бога Бела, Покровителя Воров и Защитника Тех, Кто Противится Закостенелому Закону, да простят мне оракул и сам Бел столь непотребный отказ... но... в пророчестве ясно было сказано: своими руками положить самое ценное, что у меня есть, в сокровищницу. Своими. Руками. — Он опять помолчал. Затем смущенно проговорил: — Так не будет ли любезен милостивый сторож отпереть двери хранилища, чтобы я смог собственноручно возложить рубин на подобающее место? Сторож помедлил с ответом. Отпирать сокровищницу никому, кроме самого Ромонда, не позволялось, хотя ключи были почти у каждого слуги храма Бела — так, на всякий случай. И Гартан не намеревался нарушать приказание хозяина, дабы не потерять место. Однако, с другой стороны, если отказать этому придурковатому ночному гостю, то он и вовсе может уйти — оплакивая горемычную судьбу и, что самое главное и самое неприятное, унести с собой заветный камушек...

— А ты правильно расслышал пророчество оракула? — мучаемый сомнениями, поинтересовался сторож.

— Еще бы! — с жаром заверил его гость. — Я. Собственноручно. Должен положить в хранилище лучшего на Земле храма Бела самое... самое ценное, что у меня есть. До восхода солнца... Или ты думаешь, что я по собственной воле готов расстаться с моим сокровищем? — Точно в подтверждение своих слов, вор, как младенца, покачал сверток. — Или в шадизарских храмах не привечают своих поклонников? Впрочем, чтобы рассеять твои сомнения в моей искренности, я готов поступиться даже сим... — И с этими словами пришелец вложил в руку сторожа еще два золотых.

Гартан, сжав монеты в кулаке, непроизвольно глянул вверх: небосвод на востоке уже серел, предвещая зарождение нового дня, а потом, столь же непроизвольно, перевел взгляд на сверток: полголовы коня, не меньше...

В мозгу сторожа бурлили противоречивые мысли. Конечно, не стоит ему пускать незнакомого человека в хранилище Бела... Но — чего опасаться-то? Там, в хранилище этом, нет ничего ценного. Так, мелочь всякая, которая еще неизвестно, принадлежала ли Белу или нет. Но — рубин все ж таки и в Ксухотле рубин: вещь полезная, цены немалой. Но — опять же, можно и не показывать его настоятелю Ромонду, можно спозаранку отнести его на Центральный рынок, к знакомому ювелиру... И сторож решился.

— Пророчества оракула и культ Бела суть закон для нас, — осторожно ответствовал Гартан.

— Поэтому в любое время дня и ночи мы готовы предоставить приют и все насущное в храмах Бела нашим единоверцам, елику они в таковых нуждаются. Прошу за мной, любезный Логач.

Собственным ключом ночной сторож храма открыл неприметную дверцу, скрытую за статуей Бела, и провел гостя длинной, крутой винтовой лестницей вниз, в сокровищницу.

Конану, скрывающемуся под личиной ночного гостя из Шагравара, стало понятно, почему храм охраняется по ночам только одним сторожем: потому что охранять в сокровищнице было нечего. Истертые до дыр сапоги-многолиги, якобы принадлежащие Белу, потемневший от времени посох, якобы принадлежащий Белу, латанный-перелатанный плащ-«неузрей», якобы тому же Белу принадлежащий, несколько золотых монет — дар каких-то воров-фанатиков Бела, полусгнившие фрукты от жен воров-фанатиков, чтобы мужей не поймали — вот, пожалуй, и вся сокровищница.

— Куда ты хочешь положить свое подношение Великому и Всемогущему Богу Бела, Покровителю Воров и Защитника Тех, Кто Противится

Закостенелому Закону? — тихо, чтобы не нарушать благоговения ситуации, спросил Гартан.

— Вот сюда, — столь же тихо ответил «вор из Шагравара» и развернул тряпицу, в которую должен быть завернут рубин весом с половину головы лошади.

Гартан еще успел удивиться тому, что рубин подозрительно напоминает обыкновенную шишковатую деревяшку, однако ничего больше он сделать не успел: удар короткой дубинкой по темечку поверг его наземь. Как куль, бездыханный сторож свалился на каменный пол хранилища.

Киммериец огляделся. Вокруг царила полная тишина, если не считать потрескивания редких факелов на стенах сокровищницы. Как он и полагал, дело гроша ломаного не стоило; и зачем этот старик нанял его, не последнего в своем деле вора, для эдакой ерунды?

Конан переступил через тело бездыханного сторожа храма и подошел к посоху Бела: так и есть, обычная палка, наверняка шиш Белу принадлежавшая, разве что с богатой резьбой. Какую, впрочем, на любом углу за три медяка изготовят; и зачем он старику этому понадобился — да еще за двадцать золотых? Да еще с авансом в пять золотых?..

Подобные вопросы лишь мельком возникли в голове киммерийца: в конце концов, ему платят, он исполняет.

Кстати, о золотых.

Конан наклонился над стариком и вернул себе пять монет, которые отдал ему и которые до того дал ему таинственный заказчик. Потом выпрямился. Что ж, дело за малым.

Варвар протянул руку и взял посох, вроде бы (ха-ха!) принадлежащий богу Белу. Взял... И на мгновенье почувствовал, что посох словно дрожит, словно некие грозные силы заключены в простой деревянной палке. Но только на мгновенье. Киммериец снял этот посох с постамента и сунул его подмышку. Хмыкнул на прощанье: двадцать монет за такую ерунду, несмотря на какие-то там проклятия! Мысленно извинился перед бесчувственным сторожем: ты, старик, не виноват, а я всего лишь исполнитель. Двадцать монет — это всегда двадцать монет.