Все ангелы живут здесь (сборник) - Анатолий Малкин

Там олигарх – их почему-то еще зовут меценатами, – набивший карманы на распродаже Советского Союза, выстроил модерновую бизнес-школу.

По мановению денег в центре городка возникли надменные, прекрасные здания, словно по воздуху перенесенные из другой жизни, с волшебного острова – даже крыши у них были облеплены вывезенным из далекого Кембриджа мхом. Меценат пока еще не понимал, что вопрос количества денег, конечно, важен, чтобы тебя запомнили, а вот чтобы помнили – это вопрос веры. Только она соединяет людей. И меняет мир.

В первый раз Зимин побывал там давно, еще при советской власти. Тогда любили возить художников на всякие встречи, объединяющие народ и интеллигенцию. Как ни странно – среди гор ему понравилось. И рядом оказалось достаточное число людей, с которыми незазорно было выпить. Хотя и говна – начальства, стукачей и надзирателей из органов – тоже хватало.

В один из дней, в самую оглушительную дневную жару, делегацию вывезли в монастырь чуть ли не четвертого века. По Руси тогда даже монголы не скакали. Церкви монастыря были выдолблены в скале, на самом краю обрыва, такой крутизны и глубины, что внизу живота холодело, когда разглядывал текущую там горную речку. Темнота внутри церквей казалась еще темнее от огней свечей, стоящих подле просвечивающих сквозь копоть времени ликов святых, с огромными, в пол-лица, глазами. Из каменных келий в стенах тянуло пронзительным холодом и терпением. В центральный зал сквозь отверстие в крыше входил солнечный луч. Скользя по cтенам, испещренным каменными письменами, он теплым, желтым пятном ложился на земляной пол. Когда, дождавшись своей очереди, Зимин ступил в него, то всей кожей ощутил присутствие не только света и тепла, но и какой-то еще энергии. И, будучи примитивным советским атеистом, прошептал тогда нечто вроде беспомощной молитвы.

По извилистому горному серпантину привычные ко всему «газики» доставили их на самое дно ущелья. Там, на берегу холодного потока, стоял духан, и они смогли пристроить на диваны свои измученные дорогой спины и задницы. Пока солнце прощалось с вершинами гор, потребили множество нежной толмы, завернутой в юные виноградные листья, и обжигающие, только из печи, пахучие лепешки, сопровождая пищу богов тем самым напитком, который так любил Черчилль.

Место их пиршества было таким уединенным, что упавшую с вершин темноту не потревожил ни единый блик пошлого электрического света – только с пламенеющих углей иногда взлетали к небу редкие желтые искры. Тишина, сдобренная любовной песнью цикад, была тоже абсолютна. Она, словно консервным ножом, вскрыла их уши, заполненные шумом городской суетливой жизни, и они услышали неотвратимый голос космоса.

Им принесли густой армянский кофе, они легли на циновки во дворе под деревом, усыпанным желтыми продолговатыми абрикосами, и начали смотреть в лицо совсем близким звездам, которые бесшумно изливали потоки ярчайшего, призрачного, cловно рентгеновского света.

Когда черное полотно неба вспорол горячий след от погибающего метеора, Зимин вдруг загадал глупое желание. Оно исполнилось через двадцать лет.

Он стал знаменитым.

«Очередь в рай» – длинная, в десяток стен, картина, разглядывать которую, не прерываясь, можно было час или даже поболее. Конечно, можно было просто идти мимо бесконечного ряда очень старых людей, сидящих на стульях у стен своих приземистых, небогатых домов. Но если остановиться и вглядеться в эти лица, появившиеся на свет еще в конце девятнадцатого или начале двадцатого века, можно было соединиться с этой бездной времени, запечатленной в морщинистой, как у черепах, коже этих людей и в бесконечной глубине их черных глаз.

Когда Зимин делал наброски для портретов, эти люди так спокойно, безо всякой рисовки, смотрели на него, так осторожно и застенчиво улыбались уголками губ, с почтением к нему, тридцатилетнему тогда мальчишке, по меркам их бесконечной жизни, что он постеснялся спросить кого-нибудь из них, зачем жить так долго и какая в этом радость.

– Долго? Зяма, что значит долго? Библия, к примеру, отмеряет нам сто двадцать лет – это долго? – Доктор Петя очень красиво наполнял рюмки, всегда до краев и не проливая ни капли.

– Это прилично.

– Но, к сожалению, друг ты мой ситный, сие нам пока не подвластно. – Он отсалютовал Зимину рюмкой, и они выпили. За окнами безразлично шумела Москва.

– Как думаешь, лучше этого бывает? – спросил доктор, обдумывая коньячное послевкусие.

– Есть, cемидесятилетний. Для членов Политбюро.

– Пробовал?

– Не наливали. Но видел.

– Ну и пусть старенькие радуются. Нам и этот хорош.

– Может, из-за него так долго живут на Кавказе?

– Допьем – поймем, Зяма, ха-ха-ха. Долгожителей, кстати, гораздо больше на Окинаве, Сардинии, в Сан-Диего и в Коста-Рике.

– Почему?

– А никто не знает, почему у них программа старения работает так медленно. А ты что, хочешь долго жить?

– Было бы неплохо.

– Да брось! Жить, изглоданным болячками?

– Так ребята эти в Армении вроде неплохо себя чувствуют.

– Выпиваем за качественную жизнь?

– Конеч-но! – Коньяк прекрасно подходил их разговору.

– Так вот, запомни, даже долгая старость – это не качество. Это ошибка природы. Да, да, да, удивленное лицо твое выдает жертву школьной программы.

– То есть я?

– Ты уже стареешь, не замечая этого, клеточки твои того, тю-тю.

– Я не хочу, это не честно.

– Вот! Человек должен оставаться молодым, сколько захочет. И я добьюсь этого.

– Петя, с этого дня твоя фамилия – Дарвин!

– Тогда твоя – Ван-Гог!

Вспоминая эти молодые разговоры, Зимин нащупал в кармане баночку с Петиным лекарством, радостно ощутил легкость во всем теле и, еще раз поздравив себя с другом-провидцем, двинулся к вокзалу, совсем не понимая, куда денет себя до отправления обратного поезда.

И вдруг словно кто-то дернул его за рукав, заставил повернуть в узкий проход между домами и остановил перед открытой черной дверью. Изнутри тянуло горьким запахом жареного кофе и звучала тягучая, терпкая музыка, сложенная из повторяющихся переливов струнных, которые соединялись с распевом почти кастратной высоты голосов. И что-то откликалось в русопятой душе Зимина и пространному звуку зурны, и крику муэдзина с минарета – возможно, его прапрабабушка согрешила с заезжим сарацином.

Внутри было совсем пусто.

Стена возле барной стойки была оклеена афишами. Одна приглашала на будущую выставку Сони Делоне. На второй Зимин с нескрываемым изумлением прочитал имя Параджанова.

Еще вчера здесь, на острове между Северным морем и Атлантическим океаном, кто-то смотрел переполненные язычеством и невероятной радостью жизни «Тени забытых предков». А сегодня здесь появился он, с ожившими армянскими воспоминаниями. Совпадение выглядело мистическим.

Все-таки Эрик его совратил.

Два утренних двойных виски безо льда легко направили Зимина в девяностые, когда уже из Штатов он приехал с выставкой в зимний, промозглый Ереван, покрытый снегом, почерневшим от дыма буржуек. Их трубы торчали из каждого окна, потому что дешевый газ и налаженная прошлая жизнь закончились вместе с Советским Союзом.

Сергей уже был болен, но виду, как всегда, не показывал – хохотал во все горло, выдумывал массу розыгрышей, хлебосолен был безмерно, хотя жил в невозможной скудости. И вcе стеснялся, что в родительском доме устраивается что-то вроде его музея. Когда Зимин рассказал ему про картину со стариками, завелся необычайно и начал диктовать фамилии и адреса тех, кто, по его разумению, должен был появиться на полотне. Но очень рассердился, когда Зимин предложил ему тоже поучаствовать. Говорил, что он слишком молод для такой работы, раз не понимает, что на картине должны быть лица только простых, никому не известных людей, а не знаменитые морды, тем более уличенные в гомосексуализме. Тут Cергей сделал почти балетное движение и оказался в третьей позиции – ну, как тебе Венер Милосский? Нравит-тца? Лам-ца-дрица-дрицца-ца! – неожиданно ловко и изящно проделав несколько танцевальных движений, он посмотрел на его изумленную физиономию, сделал круглые глаза и разыграл целую пантомиму про микрофоны, скрытые в люстре, по которым их сейчас подслушивали, а когда Зимин почти поверил, вдруг расхохотался, как ребенок, до слез.

Художник может себе и не то позволить, чтобы проверить ощущения, понять то, о чем он знает только понаслышке, – но Зимин думал, что Параджанов просто был выдумщиком и с удовольствием жил в мире своих фантазий.

Что руки и его тифлисская, праздничная душа делали из осколков посуды, керосиновых и электрических ламп, из старой мебели и одежды, из всего, на что падал его взгляд, было невероятно! Стеклянные рыбы, птицы, цветы, зеркала и украшения, причудливые, фантастические одежды, коллажи из фотографий, картины друзей – по мнению Зимина, это было гораздо круче, чем его кино.