Буревестник - Петру Думитриу

— … а зимой, мясоедом, пойдут свадьбы… На улице снег… обуешь, бывало, новые сапоги — и к родным, у которых, значит, свадьба… вся родня соберется… в доме — натоплено, угощение, выпивка, пляски… вот хорошо, ей-богу хорошо!..

Адам почувствовал, как у него комок подступает к горлу. Ему хотелось плакать и в то же время снять весло с кочета да огреть им Трофима по голове — разбить эту глупую тыкву.

— Молчи! — заорал он хриплым голосом через плечо. — Молчи! Хватит о свадьбах трепаться! Знаем, где ты на свадьбах сидишь — там же, где и я, в хвосте! С девками Саввины да Евтеевы сынки выплясывают и другие, кто побогаче, а не мы с тобой! Вино на святках тоже они пьют — не мы! Чего обрадовался, дурак?

Он захлебывался от страсти, не мог больше говорить. Трофим продолжал бормотать, блаженно улыбаясь и уставившись вдаль своими детскими, голубыми глазами. Адаму все еще хотелось плакать или разбить ему голову бабайкой. Но он не сделал ни того, ни другого, а успокоился и злобно налег на весла, хотя у него онемели руки и мучительно ныли плечи и суставы, словно все — руки, бока, плечи, ладони, пальцы — готово было рассыпаться на тысячи кусков. Он упорно продолжал грести, сжимая челюсти, матерясь про себя, с ненавистью хлопая веслами по воде.

Неукротимый ветер завывал все с той же силой, волны, бурля пеной, кидались на них с такой же яростью и до самого горизонта не было ничего, кроме разбушевавшейся водной стихии, обрывков туч, вихря и насыщенного холодными, солеными брызгами воздуха. Настанет ли всему этому конец? Увидят ли они этот конец? Хоть бы немного успокоилось, угомонилось море, чтобы можно было хоть чуточку отдохнуть, грести с меньшим напряжением или грести только одному, или даже двум, а не всем трем. Трофим больше не может, дядя Филофтей, который был здоров как бык, видно, тоже недолго протянет. Адам все время видел перед собой его красный, загорелый затылок, обросший рыжими волосами, с жесткой кожей и двумя поперечными морщинами. Ему показалось, что затылок этот посерел и съежился. Бедный дядя Филофтей… У Адама сердце сжалось от жалости. Несмотря на боль в руках, он греб что было мочи. Ошалевший от бессоницы, он низвергался в пропасти, взлетал в воздух, падал на бок, лопасти его весел хлопались о воду, спина промокла и стыла и до слез было жалко Филофтея. Особенно когда тот обернулся и посмотрел на него через плечо. «Моя песня спета, — говорил этот взгляд. — Ты, Адам, на меня не обижайся: невмоготу мне больше, конец пришел». Его обычно мутный, свинцовый взгляд был теперь ясным и чистым, нос заострился, исхудавшие щеки были сине-серыми. Адаму стоило немалого труда, чтобы не заплакать. Им овладело отчаяние и в то же время бешенство. Все это, наверно, отразилось на его лице, когда он громко обратился к старшине:

— Дядя Филофтей! Когда вернемся в Даниловку, ты на меня больше не серчай! Бери с собой в море!

Филофтей продолжал грести, низко опустив голову.

— Дядя Филофтей! Слышишь, что я говорю?

Филофтей утвердительно мотнул головой и с улыбкой посмотрел через плечо: да, он будет брать с собой Адама. В его улыбке было без слов сказано столько, что Адам принялся неистово бранить ветер, шторм, море, рыбацкое ремесло, хозяина лодки и снастей Евтея, свою бедняцкую долю и вообще весь белый свет… Черты его исказились от ярости; бледный как полотно он даже скалился, показывая зубы. Филофтей бросил весла и, скорчившись на дне лодки, которая безжалостно швыряла его из стороны в сторону, принялся распутывать какие-то веревки. Привязав черпак, он снял с кочетов свои весла и надежно привязал их к продольному креплению лодки. Ветер донес до него ругательства и проклятия Адама.

— Если бог от нас откажется и мы потонем, — заговорил он, возмутившись, — то так и знай, что это из-за твоего неверия и богохульства. Однако я и сам грешник и не имею права никого судить. Одних моих грехов, почитай, предостаточно, чтобы навлечь на нас кару божию.

— Врешь! — откликнулся Адам. — Неправда! Зачем ему нас губить? Я молодой. Мне жить хочется, семейством обзавестись хочется, жену чтоб, детей… Если я теперь пропаду, моя старуха с голоду помрет. Это что, по-твоему, грех? Какая на мне вина? У тебя тоже никаких грехов нету! Ты не лжец, не вор, не пьяница, семейный, богу всегда молишься. За что ему нас губить? Что мы ему сделали? Кого обидели? Нет, дядя Филофтей, какая тут правда…

Филофтей был теперь занят тем, что привязывал длинные канаты к продольному креплению лодки. Один конец он обмотал вокруг себя.

— Ты уж самого бога судить берешься? Знаешь, где правда, где неправда? — усталым голосом упрекнул он парня. — Море судишь?

Адам молчал, стиснув зубы и с такой силой сжал в кулаках весла, что у него побелели костяшки. Все его существо возмущалось против этих слов. Смолчал он потому, что только теперь сообразил, что делал Филофтей: он выполнял последний рыбацкий обычай — сначала привязав самого себя, он с трудом пролез под банкой и привязал Трофима, оставив ему достаточный конец каната, чтобы можно было свободно плавать вокруг опрокинутой лодки. Трофим безропотно подчинился. Голова его беспомощно болталась из стороны в сторону, веки смыкались. Но он все еще продолжал машинально двигать веслами, часто не попадая в воду или обдавая брызгами других.

Лодку теперь трепало хуже, чем раньше, потому что греб только один Адам. Филофтей вернулся на свое место.

— Меня тоже вяжи! — крикнул Адам.

Пока Филофтей обматывал его концом каната, парень продолжал что было мочи работать веслами. Вдруг ему показалось, что Филофтей мешает ему, не дает грести.

— Пусти! — заорал он. — Посторонись!

Но Филофтей не сторонился: «Что ему надо?» Сообразив наконец в чем дело, он перестал сопротивляться. Филофтей обнял его, поцеловал в обе щеки, ткнувшись в них мокрой бородой, и перекрестил. Потом, широко расставив ноги, чтоб не упасть, опустился посреди лодки на колени и начал громко молиться:

— Отче наш, иже еси на небесех! Да святится имя твое, да приидет царствие твое…

— Сейчас придет! — сказал Адам. — Потерпи малость.

— … да будет воля твоя, яко на небеси и на земли.

— … яко на земли и на море, — сказал Адам, хохоча, как безумный.

— … и на море, — машинально повторил Филофтей и продолжал молиться.

Адам как-то сразу почувствовал всю накопившуюся в нем усталость. У него опустились руки: какой смысл продолжать грести? Он снял весла с кочетов и принялся привязывать их к лодке с удивившим его самого хладнокровием, как бывает, когда удивляешься чему-нибудь, что делаешь во сне. Очередной пепельно-зеленый вал вырос за ними, перекинул гребень, лодка по кривой потянулась наверх, потом соскользнула и остановилась поперек ковша из темной, крутящейся, бурлящей воды. Следующий вал повернул ее боком, поднял на несколько метров, вскинул на гребень и в тот миг, когда пена, перекинувшись, покатилась вниз, опрокинул. По скользкому откосу уходившего вала скользнуло черное, блестящее днище опрокинутой лодки. Рядом с ней показались из пены головы трех рыбаков. Следующий вал еще раз перекинул лодку и поглотил ее. Когда она снова появилась на поверхности, на нее был намотан канат и за ее борт держался человек. Другого нигде не было видно. Третий плыл поблизости. Следующим валом лодку опять опрокинуло. Вал прошел. На опрокинутой лодке без движения лежал человек. Спина другого виднелась на поверхности. Его голова, руки и ноги были в воде. Третий все еще боролся с волнами.

IV

Вал выхватил Адама из лодки и закружил в безумном холодном водовороте. Он успел широко открыть рот и набрать полные легкие холодного воздуха. Что-то сильно дернуло его за пояс… Кровь прилила к вискам, грудь, казалось, готова была разорваться. Он выскочил на поверхность и едва успел еще раз глотнуть воздух, как гребень нового вала обрушился ему на голову. Он перекинул его вверх ногами, как куклу и, играя, обмотал канатом, потом ударил головой о борт лодки. В этом диком водовороте он два раза почувствовал чье-то прикосновение. Кто это был: Филофтей ли, Трофим ли или оба, он не мог знать, но постарался не запутать их своей веревкой, которая дергала его при каждом движении лодки. Появляясь на поверхности, он всякий раз набирал в легкие побольше воздуха, стараясь сделать это до того, как на него обрушивался и снова погружал его в бурлящую пену следующий вал. Он плохо соображал, что происходит, задыхался, оставаясь слишком долго под водой, и много раз был на волосок от гибели, но все-таки еще не совсем обессилел и, сам не зная как, вырывался на поверхность. Один раз канаты, на которых держались другие, чуть не запутали его: с одной стороны тянула лодка, с другой — тяжелое тело одного из товарищей. Отчаянно выбиваясь, он с ужасом спрашивал себя: неужели один из них уже утонул? Кто именно? Мысли эти мелькали у него в голове в то время, как он судорожно освобождался от державших его под водой пут. В ушах у него звенело, грудь мучительно давило. Серый свет пасмурного дня едва проникал сквозь прозрачную воду. Широко раскрыв глаза, Адам увидел серебристую пену, длинный черный остов лодки, отходившие от него змеевидные беловато-серые канаты и плававшее у него над головой чье-то темное тело. Ему показалось, что дальше выдержать нельзя, он уже приготовился открыть рот и глотнуть смертоносной воды, но в этот момент каким-то образом все-таки выкарабкался на поверхность и жадно, полной грудью вдохнул. Но тут он с ужасом увидел, что недалеко от него плавало спиной вверх бездыханное тело Трофима — это было то самое тело, которое он заметил снизу. Лица Трофима не было видно. В эту минуту Адама захлестнул новый вал, больно ударил о перевернутую лодку, намотал на нее канат, которым он был привязан, и он оказался неподвижно прижатым к просмоленной обшивке. Голова его болталась над самой водой. Рядом с ним и таком же положении висел головой вниз Филофтей с торчащей вверх бородой. Рот его был полуоткрыт, зубы обнажены. Глаза неподвижно смотрели в серое небо, где ветер гнал черные, как угольный дым, тучи. Все это Адам успел разглядеть, пока его не покрыл очередной вал. Вися вниз головой, он снова очутился под водой, плотно прижатым к лодке. С упорством отчаяния он принялся распутывать державший его канат и, наконец распутав, в полном изнеможении повалился ничком на перевернутую лодку, где рядом с ним лежал навзничь крепко привязанный к ней уже мертвый Филофтей. Адам едва успел набрать воздуха в легкие, как волны перевернули лодку, а он оказался в воде, плавающим в десяти шагах от нее. Опять набежал огромный вал, опять он яростно боролся, пытаясь выбраться на поверхность, опять на него обрушились целые тонны бурлящей пены и воды…