Буревестник - Петру Думитриу

— Этот шторм не такой… — прокричал Филофтей, обняв Адама за шею, так как иначе тот не расслышал бы его из-за ветра.

Адам, ничего не понимая, вытаращил глаза. Филофтей сунул ему бороду в самое ухо:

— Этот сильнее… Вы с Трофимом еще таких не видали! Увидишь…

Потом согнулся и стал рыться в лодке, надеясь найти сухую рубаху или хоть что-нибудь, чем можно было бы покрыться. Адам посмотрел на почерневшее, ставшее таким чужим и непонятно враждебным море и снова взялся за черпак. Качка сбивала его с ног, больно ударяя то боком, то локтем о шпангоуты. Раз они столкнулись лбами с Филофтеем. Старшина промолчал. Парень оглянулся на Трофима. Тот сидел скорчившись, бледный, с полузакрытыми глазами и беспомощно мотавшейся из стороны в сторону головой.

— Что с ним? — испуганно спросил Адам.

— Тошнит, — спокойно ответил Филофтей, продолжая работать черпаком.

— А-а… Хлеб и колбаса, — пробормотал Адам.

Спокойствие старшины передавалось и ему, но он дрожал от холода и чтобы согреться, стал работать черпаком быстрее.

Какая-то сила влечет тебя все выше и выше — куда же? Потом остановка на миг, когда у тебя невольно захватывает дыхание, потом быстрый спуск, почти падение по гладкому водному откосу, все ниже и ниже… Резкий толчок — значит, канат на этот раз выдержал. Надолго ли? Лодка зарывается носом, поднимая с обеих сторон фонтаны брызг. Но вот уже нагрянул новый вал и снова все вздымается вверх, а море, кипя пеной, проваливается куда-то вниз: опять у тебя захватывает дыхание, — момент, — и ты снова летишь в бурлящий котел, море угрожающе растет вокруг… потом опять толчок — это дергает спасительный канат.

Все это очень мучительно: когда летишь наверх, кажется, что у тебя отрываются все внутренности и в животе образуется пустота, от которой тошнит, а когда проваливаешься вниз, внутренности подпирают под самое горло и от этого тоже тошнит. От каждого нового вала, от каждого толчка якорного каната болезненно замирает сердце: долго ли он еще выдержит? А что, если лопнет? Ведь если канат оборвется, до конца будет не так далеко… Темнота; ветер гонит тучи; они, как занавес, скрывают звезды, которые то появляются, то исчезают… Ветер свистит в ушах, путает волосы, оглушительно хлопает натянутой на корме парусиной. Тяжело. В темноте тускло белеет пена. Ты голоден, но есть нельзя, тебя мучает жажда, но, выпив глоток воды из бочонка, ты отодвигаешь его в сторону… Филофтей все время на носу — смотрит, не ослабел ли узел, которым прикреплен якорный канат. Трофим лежит, и кажется, что морская болезнь вырвала из него душу; его уже рвало желчью, больше рвать нечем, он совсем обессилел. Винить его не в чем: такая качка, как эта, может свалить кого угодно, как бы здоров он ни был. Человек в таких обстоятельствах становится совершенно ни к чему не пригодным.

Ночь; холодно; воздух насыщен водяной пылью; дует пронизывающий, холодный ветер; этот ветер тебя высушит, он же — и вымочит. А лодка опять избирается вверх, все выше и выше, потом камнем летит в пропасть, поднимая пену — и снова толчок, да такой, что за час тысячу раз прикусишь себе язык. Думать тут уже ни о чем невозможно — ты ошеломлен, оглушен ревом бури: чудится, будто тысячи телег одновременно выгружают щебень на мощенную камнем дорогу. Ничего, кроме этого рева не слышно, тебя тошнит, ты устал, тебе холодно, но худшее ждет тебя впереди. Тебя клонит ко сну, отяжелевшая голова падает на грудь, ты хочешь устроиться поудобнее и ударяешься головой о борт лодки. Тебе больно, ты ругаешься и громко проклинаешь судьбу, но никто тебя не слышит; снова смыкаются веки, путаются мысли, ты падаешь и ударяешься о шпангоут, другие шпангоуты впиваются в бедра, в бока; ты свертываешься клубком, как промокшая собака и, защищая голову руками, пытаешься заснуть. Но лодка скользит то вверх, то вниз, то накренится на правый борт, то на левый. От этого вся кровь бросается тебе в голову, тебя швыряет навзничь, снова поворачивает на живот, ты в ярости, тебе хочется убить, растерзать кого-нибудь в клочья, хотя сам ты совершенно разбит и обессилен.

И вдруг — о счастье! — движения лодки становятся более плавными, ты уже не чувствуешь обычного толчка после каждой волны. Миг покоя — вечность для усталого человека, которого одолевает сон. Движения лодки уже не те, что раньше, она мягко погружается, мягко скользит ввысь, укачивает тебя: не лодка, а колыбель. Ты ощущаешь блаженство, устраиваешься удобнее, судорожно скорчившиеся члены расправляются, тебя охватывает сладкая дремота. Но все это продолжается лишь одно мгновение: ровно столько, сколько нужно Филофтею, чтобы вздрогнуть, очнуться, вскочить и дать тебе пинка в ребра, крикнув охрипшим от ужаса голосом:

— Адам! Берись за бабайки! Канат оборвался!

Адам очнулся в один миг — это был самый короткий сон в его жизни. Усталость, дрема, смятение — все мгновенно исчезло. Он вскочил как встрепанный, вскарабкался на банку, схватил лежавшие на дне лодки бабайки, укрепил их на кочетах и, опустив в воду, навалился на них изо всех сил. Одно из весел сорвалось и Адам, потеряв равновесие, чуть не опрокинулся. Во второй раз оба весла погрузились слишком глубоко в бурлящую пену и Адаму показалось, что каждая рука у него тянет по нагруженному доверху возу. Филофтей кое-как прополз под его бабайкой и взялся за вторую пару весел. Вытянув шею, он тоже греб теперь изо всех сил. Необходимо было прежде всего выровнять лодку, поставив ее против волны, потому что сразу же после того, как лопнул якорный канат, ее наискось понесло на огромный вал. Это значило, что ее повернет бортом к следующей волне, а третья неизбежно ее перевернет. Пока что эта опасность была предотвращена: Адам с Филофтеем гребли так, что весла, казалось, готовы были оторвать им руки. Занесет лодку влево — они налягут на левое весло, занесет вправо — нажмут на правое. Филофтей тронул Трофима босой ногой по голове:

— Эй, Трофим, садись на весла!

Трофим, не двинувшись, простонал что-то в ответ. Он лежал мешком на дне лодки, перекатываясь то в одну, то в другую сторону при каждом ее движении.

— Трофим!

Ответа не было. Филофтей замолчал, и с этой минуты, повернувшись спиной к яростному ночному ветру, работали только он и Адам. Взбираясь на гребень очередного вала, они видели вокруг себя черное небо с редкими, синими, усеянными звездами просветами и темное, бурное море с белыми полосами пены. Такие полосы ходили из одного конца и другой, пересекая все видимое водное пространство. Эти пенистые гребни, казалось, излучали слабый, скрытый в них свет. Позади них — Адам один раз оглянулся — по морю гулял буйный ветер, казалось, вырвавшийся из бездны, которая все еще чернела на северо-западе. Он свистел и завывал, срывал пену с гребней и подолгу носил ее над водой, окатывая Адама с Филофтеем холодными брызгами, от которых у них насквозь промокли рубахи на спине. Вот за ними гонится огромный, черный, блестящий вал, он растет все выше и выше, гребень его перегибается, свертывается в трубку, потом с оглушительным шумом и слепой, безумной яростью обрушивается на них. Гребцы изо всех сил нажимают на весла, острый, загнутый кверху нос лодки лезет на гребень, прорезает пенистую кайму, лодка останавливается на секунду с висящими в воздухе кормой и носом и зарытой в бурлящую пену срединой, потом скатывается вниз, поднимая с обеих сторон тучи брызг. Но вот уже растет новый вал и опять приходится, не жалея сил, налегать на бабайки…

Вокруг них шла какая-то дикая свистопляска, ветер свистел, хлеща как бич обезумевшие волны, которые с отчаянным ревом, кипя и пенясь, гнались одна за другой. Лодка то погружалась в этот кипящий ад, то висела в воздухе, неизвестно как держась на самом гребне скользкой водной горы. За каждым подъемом неизбежно следовал спуск, за каждым спуском — подъем; лодку кидало то в одну сторону, то в другую; брызги и пена окатывали неподвижно лежавшего Трофима и обоих гребцов. Но вот Адам заметил, что ноги у него по самые щиколотки в воде и, нагнувшись, увидел, как она чернеет и плещется на дне лодки. В тот же миг Филофтей заорал не своим голосом:

— Трофим, вычерпывай…

Адам увидел через плечо Филофтея, как Трофим с неимоверным усилием поднялся и взялся за черпак. Он то и дело высовывался за борт и, казалось, что его рвало, хотя желудок его был совершенно пуст. Но в темноте рассмотреть хорошенько, что с ним происходит, было невозможно. Адам закрыл глаза. Ему снова захотелось спать, хотя спать было нельзя. «Греби, Адам, держись, а то пропали!» Ветер вырывает весла из рук, когда выносишь их из воды, он не дает грести, борется с тобой. «Не сдавайся — греби!» Справа провал в два метра, слева — вода у самого борта, здесь весло погружается чуть ли не по самую уключину, там — бесцельно рассекает воздух. «Греби, Адам, а то пропали!» Вал подбрасывает вверх, у тебя сжимаются внутренности, сосет под ложечкой; сердце подпирает под самое горло. Тебя швыряет из стороны в сторону с такой силой, что ты боишься вылететь из лодки. Ветер то давит на плечи, словно богатырскими руками, то обдает тебя сзади водой, превращенной в мельчайшие брызги, как будто нарочно для того, чтобы они вернее тебя промочили. Вода остается в лодке и плещется у твоих ног… «Трофим, действуй, черт тебя подери!» Вода эта — лишняя тяжесть.