Повесть о граде Лиходейске - Валентин Холмогоров

- Это чем же ты, собака, народ травишь? - Взревел Василий Петрович, уста свои рукавом утирая. - Водкою-с. - Отозвался трактирщик, улыбаясь извиняющейся улыбкою. - Столичной-с. Ничего другого не имеем-с...

Василий Петрович сгреб его за грудки, и встряхнул, точно грушу, так, что при иных обстоятельствах с груши той вмиг посыпались бы наземь плоды переспелые. - Водкою? - Повторял он при том неласково. - Водкою? Я тебе покажу водку, прохвост!

Человек с дьяконской бородкою, угадав, видимо, происшествия сего продолжение нелицеприятное, поспешил за рукав Василия Петровича уцепиться хватко и прочь повлечь с поспешностью, приговаривая суетливо: - Да как же, ваша милость? Да говорл же, ваша милость... - В деле малом не пособите ли, юноша? - Обратился он к Андрюше, мимо столика его проходя, с ним поровнявшись. - Машину не поможете ль подтолкнуть застрявшую? Здесь, рядышком. - С радостью, - согласился Андрей Григорьевич не раздумывая.

Автомобиль Василия Петровича Пришивалова был, как ожидать того и следовало, заморской драгоценной породы: суетливый человек же оказался при нем водителем. Пропуская мимо внимания своего Василия Петровича речи гневные о выпитом давеча напитке и заведении, оный предлагающем, во многом содержания весьма нелицеприятного, Андрей Григорьевич, в лакированый металл руками упершись, столкнул автомобиль с места, отчего тот завелся с заметным усилием. - Пьешь ли? - Обратился к нему Василий Петрович, душу свою в непристойной тираде излив окончательно. Андрей Григорьевич смутился. Случается. - Ответил он по минутном размышлении. - Что же, раз так, поехали. - Сказал Василий Петрович, дверь автомобильную пред собой открывая.

- Отчего ж служить не идешь в какую контору? - Спрашивал Василий Петрович Андрея Григорьевича, меню ресторанное изучая внимательно, когда на вопрос его тот поведал ему о жизни своей неприкаянной. - А возьмут ли? Пожал плечами Андрюша. - Ведь пытался, и не раз, верите ли? - Верю охотно. И о деле своем, небось, всерьез подумывал? - Бывало. - Вздохнул Андрюша обреченно. - Только ведь как оно теперь? В былые-то времена, институт иль университет какой закончишь, тут тебе и распределение, и должность инженерная, и оклад. Можно было и по партийной линии, коль науки да философии коммунистические изучил прележно. А ныне, при капитализме да царе, нет тебе дороги, кроме как на улицу иль в лавку за гроши. - И что же думаешь? - Спросил Андрюшу Василий Петрович, сощурившись любопытственно. Да вот до титулу дворянского дослужиться мечтаю... - А на что оно тебе? - Да как же? - Изумился Андрей Григорьевич неподдельно. - Тут тебе и в общество дорога, и связи со знакомствами, и возьмут, может, куда, где поприличнее... Вы вот, к примеру, уж простите меня за бестактность такую великодушно, тоже, небось, состояние великое заработали, да в губернской управе и при минестерстве столичном места властительного добились не просто так... - Уж ясно, не просто так. - Улыбнулся Василий Петрович. - А ну-ка, Прокофий, подай мне дипломат с бумагами!

Явился Прокофий, водитель господина Пришивалова, с дипломатом, явилась же вслед за ним вторая перемена блюд, каких Андрей Григорьевич не едал отродясь. Принялся он за блюда те с усердием, в то время, как Василий Петрович записал что-то в бумаге, из портфеля им извлеченной, и протянул ее Андрею Григорьевичу. Посмотрел ее Андрюша, и обомлел: то была дворянская грамота, с подписью да печатью от министерства столичного. - Интересно мне, - сказал Василий Петрович, дипломат Прокофию возвращая обратно, - как ты случаем таким распорядиться сумеешь, с толком или без толку. Принимайте патент, ваше голодраное благородие. А уж дальше - от тебя лишь все оное зависит...

Устроился вскоре опосля событий описанных Андрей Григорьевич в банковскую контору Камышина, что на Оружейной улице, в должности ответственного распорядителя. Работал он не покладая рук, и неплохо управлялся, за что ценили его необыкновенно. Денег имел с того Андрей Григорьевич не то, чтоб уж очень много, но достаточно; сменил он комнату свою с тараканами и иными удовольствиями в лице домохозяина сварливого на отдельную квартиру, что снял за сходную плату неподалеку от места сего; трудился он теперь в том самом костюме за пятьсот рублев и при галстуке к нему шелковом, почти никогда означенное из любви трепетной ни на что иное не сменяя.

В тот день явился неожиданно по делам своим в контору, где служил теперь Андрей Григорьевич, никто иной, как Сергей Антонович Хлебоженов, тесть его несостоявшийся. Долго разглядывал он Андрея Григорьевича издалека взглядом оценивающим, наконец приблизился, и заговорил с ним привычно поздаровавшись, что со старым знакомым. - Отчего же не заходите к нам более, милостивый государь? - Осведомился он с любезностью. - Нету, уж поверьте, у меня теперь на то ни времени, ни желания, - отозвался Андрюша холодно. Слышал я, что звание дворянское вожделенное заимели вы, и в средствах теперь, как судить могу, не ограничены ни в малой степени? - Спросил его Сергей Антонович в свою очередь ласково. - Все так. - Откликнулся ему Андрей Григорьевич. - А счастливы ли?

Заслышав слова сии, опустил Андрюша взгляд свой смущенный, в крайнем замешательстве. - Вот то-то же...

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

Об том, как сочинитель Никита Натужный романы писал, об том, как редакции всеразличные романы те издавали, сказывающая.

Рождение нового таланта на Руси сопровождается завсегда явленьями необычайными. Встречают талант новорожденный с неизменною благожелательностью, восклицая при сем радостно: - Ох! Новый талант явился! - Ах! Вы только гляньте, какая прелесть! Какие рученьки, какие ноженьки, а улыбается-то как, глаз не отвесть!

Подымают талант неокрепнувший на руки с превеликою осторожностью - не дай Бог, чтоб уронить, иль ушибить, - прижимают его к груди отеческой заботливо, ласково, и ласково же в обширную кучу навозную укладывают, нежно при том приговаривая: - Полежи уж здесь, родненький, покуда мал еще: тут тебе хорошо будет. А что пахнет дурно, иль мухи тебя обсиживают - так оно в государстве нашем везде так. Полежи, миленькой; это пока неудобно - потом попривыкнешь. А надобность в тебе возникнет какая, мы тебя первого же обратно выдернем.

И - выдергивают, не всех, некоторых. Кто половчее, иль подаровитее выдался. Иль, кто с голоду кричит громче, а тот, кто ранее его выбрался, руку ему за знакомство былое протянет, да выкарабкаться пособит. Сочинителя, об котором немногословный рассказ далее воспоследует, выдернули из навозу того, видимо, по великой неосторожности, ибо был он непревзойден в бездарности своей творческой: а хватились - поздно... Так и возник на литературном горизонте русском писатель-прозаик Никита Иванович Натужный.

Ныне заседал Никита Иванович в веранде домишки своего загородного за новою рукописью, уж заранее им романом нареченной. Роман Никита Иванович порешил о двух частях враз произвести, и бумагу для тех целей уж на две стопки разложить пред собою успел. На верхнем листе первой стопки название он повествованию грядущему размашисто начертал: "Смерть в огне, роман в двух частях, с любовию, страстью и ревностию, убийствами и возвышениями, великого писателя россейского Ник. Натужного". Однако ж, далее названия дело ни в какую не шло, как ни старался Никита Иванович процесс сей глотками водки

неумеренными ускорить, ибо подобно древним мудрецам эллинским вдохновение обыкновенно черпал, обильно вином чрево свое услаждая. Перо острое ложилось на бумагу, но муза тотчас отворачивалась от него в брезгливости, перегару водочного убоямшись. И Никита Иванович, ругаясь матерно, к стакану наполненному сей же миг сызнова прикладывался.

Вот так, тираду очередную от души произнеся, одну из тех, что в обществе приличном вслух никогда не высказываются, взялся Никита Иванович строчку за строчкой на лист бумажный класть, как торговец на прилавок кладет товар залежалый: "В небе светило блеском жемчужным солнце, день зачинался над Петербургом солнечный, но над горами стоял еще туман утренний..."

Перечитал творчество сие Никита Иванович, и пришло в голову ему, что слова "солнце" и "солнечный" сочетаются промеж собою в весьма невеликой степени, глаз при прочтении повествования такого нещадно коробя. Переправил он одну строку на бумаге и принялся читать сызнова:

"В небе сверкало блеском жемчужным солнце, день ясный зачинался над Петербургом, но над горами стоял еще туман утренний..." Так оно вышло гораздо лучше и на слух приятнее, только вот никак сочинитель наш припомнить не мог в точности, есть в Петербурге горы, иль нет. На всякий случай, дабы пред друзьями да издателями не опозориться ненароком, решил Никита Иванович горы из Петербурга убрать. После таковой процедуры многотрудной вышло у него следующее: "В небе светило блеском жемчужным солнце, день ясный зачинался над Петербургом, но в небе стоял еще туман утренний..." На сей раз получилось у писателя два неба. А по сюжету надобно одно. Взяв перо в руку, Никита Иванович одно из небес вымарал из романа безпощадно. Отхлебнув из стакана водки, да огурчиком соленым ее закусив, опять углубился он в чтение: "В небе светило блеском жемчужным солнце, день ясный зачинался над Петербургом, но стоял туман утренний..." В таковом варианте рукопись пришлась ему по душе еще менее, ибо конец предложения, подобно евнуху турецкому, выглядел словно бы оскопленный острым ножом хирургическим. Скомкал Никита Иванович исчирканный лист с досадою, швырнул его в угол, где по обыкновению своему мыши шуршали беззастенчиво, охватил руками голову, да так и замер, в печали и безисходности. На сем и оставим мы его покамест, для того лишь, чтоб вскорости к персоне указанной вновь возвратиться, поскольку предстоит персоне таковой пройти по страницам повествования настоящего поступью хоть и не твердою, но к делу нашему применительно вполне сгодящейся.