Танец убийц - Мария Фагиаш

Как и все люди, которые отдают себе отчет в том, что они делают, король Милан точно знал, как далеко он может зайти, чтобы не оказаться в неприятном положении. Шестого марта 1889 года он отрекся от престола в пользу своего, тогда тринадцатилетнего, сына Александра, чем привел всех в замешательство. Друзья его ликовали, народ же был совсем не в восторге. И внешностью, и по внутренним качествам — всей своей сутью Милан был король, даже после своего отречения. Он никогда не терял симпатии своего народа, возможно, потому, что не носил пенсне, как его сын, и не преподносил своей любовнице сербскую корону в качестве подарка.

При жизни Милана для Михаила было бы невозможно представить себя сторонником претендента из клана Карагеоргиевичей, но именно он, предпоследний из династии Обреновичей, за неделю до своей смерти поручил Михаилу деликатную миссию войти в контакт с принцем Петром в Женеве и попытаться выяснить, как тот поведет себя, если в результате переворота король Александр будет свергнут.

Минуло два с половиной года, и то, что тогда было довольно неопределенным планом, сейчас должно было воплотиться в жизнь. Встреча в офицерском клубе между тем посеяла в душе Михаила мучительные сомнения. Кровожадные, слепые в своей ненависти молодые офицеры, страна на пороге революции, готовые к маршу полки против слабой женщины, у которой нет другой защиты от пуль, кроме косточек ее корсета, — неужели именно этого хотел Милан?

Михаил открыл скрипящие ворота и обнаружил, что двор пуст; по-видимому, все в доме — укрылись от жары. Но он твердо знал, что дом никогда не останется без присмотра. В хлевах, как и прежде, стояли коровы и лошади, и свинарники были полны животными. В комнатах — всегда бесчисленное множество дядей, теток, постаревших кузин, многие из которых уже не вставали с постелей и доживали отведенное им время там же, где они когда-то проводили свой медовый месяц, другие же, напротив, были все еще довольно бодры. Никто из Василовичей не мог испытывать нужду в крове или еде, пока стоял главный дом и в доме был хотя бы один мешок муки.

Едва Михаил переступил порог, как его буквально захлестнула волна любви. Полдюжины представительниц женской родни кинулись на него, осыпая поцелуями щеки, шею и плечи. На шум поспешила мать, которую с почтением пропустили к нему. Она поцеловала его сначала в щеки, затем в правое плечо и, наконец, прижала губы к его руке. В то же время одна из племянниц, опустившись на колени, расшнуровала ему сапоги и обула его в домашние туфли.

Во времена деда главный дом был одним из видных зданий Сербии, но, после того как Михаил повидал западные дворцы, дом стал казаться ему грубым и примитивным, хотя и не без известного сельского шарма. В передней комнате стены были побелены, потолок опирался на массивные дубовые балки. В центре комнаты стоял длинный стол, окруженный двумя дюжинами стульев. Вдоль стен стояли многочисленные разномастные шкафы, в углу возвышалась огромная венгерская кафельная печь, вокруг которой была устроена скамейка. Мебель частью самодельная, частью завезенная еврейскими торговцами из-за границы. Справа располагалась огромная кухня, слева — просторная веранда, на которой в хорошую погоду женщины занимались шитьем, забавлялись с кроликами, купали детей и вычесывали у них вшей, беседовали с гостями.

На этой веранде теперь сидел в старом кожаном кресле отец Михаила, курил длинную трубку из морской пены[14] и читал последний выпуск радикальной газеты Odjek, которую на расстоянии в два метра держала самая младшая сноха Любица. В свои семьдесят семь лет он категорически отказывался носить очки. Последние три года добавили его и без того изборожденному морщинами лицу новые складки, но на его крепкой фигуре эти годы не отразились. Движением руки он отпустил Любицу, поднялся из глубокого кресла с поломанными пружинами и заключил сына в объятия.

Первое, что спросил отец:

— Когда это начнется?

Михаил был удивлен и сбит с толку. Отец знал о его пребывании в Женеве, но ничего — о встрече с принцем Петром Карагеоргиевичем. В письмах к родным Михаил ограничивался сведениями о погоде или своем здоровье; он понимал — цензура короля Александра не дремлет.

Тот факт, что отцу, давно отошедшему от политической жизни, было известно, что переворот уже буквально на пороге, усилил и без того растущее беспокойство Михаила.

— Кто тебе об этом сказал? — спросил он.

— Об этом нет нужды говорить, все висит в воздухе. Они тоже наверняка знают об этом, Александр и его жена. А вот что я не могу понять, так это то, как они решаются постоянно, раз за разом, страну провоцировать. Ну возьми последние выборы. Неужели он в самом деле вериг, что народ согласится с этими грубо подделанными результатами? Из каждых трех голосов два были отданы за радикалов, как же в таком случае могли победить консерваторы? А власти утверждают, что именно так и есть. Кого они пытаются обмануть — нас или себя? А что касается его жены, она хочет высосать из страны все до последней капли. Присвоить все, что только можно. Сейчас она задумала открыть казино в Топчидере[15], а лицензию запродать одному брюссельскому банкиру. Говорят, за концессию на строительство железной дороги она от какого-то фабриканта получила чек в виде бархатного ожерелья с бриллиантами. Ну а для полноты картины, что она творит в своем ослеплении, — она еще и братца своего Никодима объявила наследником престола!

На веранде появилась Любица с кувшином воды и полотенцем.

— Мать ждет тебя на кухне к завтраку, — сообщила она Михаилу.

Михаил спустился во двор, остановился у примитивной раковины и умылся водой из кувшина — Любица ему поливала. Отец был категорически против того, чтобы оборудовать дом современной сантехникой, чтобы люди ходили в закрытом помещении по нужде и наполняли дом ядовитыми миазмами и вонью, — это он считал дьявольскими нововведениями. Даже мыться в каком-то сосуде вроде ванны он считал негигиеничным: с момента, когда человек погружает грязные руки в воду, она уже не чиста. И зимой и летом мужская половина семьи мылась на улице, обливаясь из ведра колодезной водой. Только женщины мылись в доме, и то не ради удобства, а, скорее, из чувства стыда.

На кухне стол ломился от угощений. Семья уже в шесть часов — после чашки турецкого кофе и рюмки сливовицы на восходе солнца — позавтракала, но мать настояла на еще одном завтраке, чтобы Михаил сохранил силы к обеду. Подали множество сыров, сильно наперченные свиные колбаски, сало и копченое мясо — все это на одной тарелке. Отец составил ему компанию за чашкой крепчайшего турецкого кофе, сваренного Любицей. Как самая младшая сноха, она была обязана прислуживать главе семьи. Весь день она крутилась вокруг него, ночью ей часто тоже доставалось, но все равно ее работа была намного легче, чем у большинства членов семьи. Человек такого консервативного склада, как Василович, не потерпел бы в доме чужих помощников. Кроме того, прислугу здесь обычно выписывали из Венгрии или Австрии, а это было бы непозволительной роскошью. Михаил всегда с трудом мог объяснить своим западным приятелям такой аспект сербского менталитета: сербы либо не считают для себя возможным работать в качестве прислуги, либо просто не видят себя пригодными к этому. В течение пятисот лет турецкого ига, когда истреблялись и подвергались разграблению целые поколения, истерзанный притеснениями народ оставался, словно волк в зоопарке, — неисправимым и неподдающимся приручению. Ни за какие деньги они не желали превращаться в домашнюю собаку. Постоянное истребление турками верхних слоев общества послужило, к счастью или несчастью, тому, что сербы превратились в бесклассовую массу равных. Крепостное право, обычный удел крестьянства в Европе, было им неизвестно.

Привыкшие к жизни, полной невзгод и лишений, только немногие сербы поддавались соблазну променять свою независимость на безопасное существование с регулярным жалованьем.

Тяжелая пища и клековача, можжевеловая водка отца, погрузили Михаила в сонливое состояние. Чтобы как-то взбодриться, он решил пройти по дому и навестить старых родственников в их комнатах. Как и все крестьяне, старые люди испытывали страх перед больницами и предпочитали дожидаться своего конца под горой одеял в кругу семьи. После того как он навестил двоюродную бабушку и одного дядю, ему — от спертого, насыщенного всеми признаками скорой смерти воздуха — стало дурно. Отказавшись от других посещений, он сбежал в сливовый сад и уселся на одну из скамеек перед последней пристройкой.

Он просидел там довольно долго, как вдруг вспомнил, что это тот самый домик, который предложил для проживания Драге его отец, когда умер ее первый муж, чешский инженер Светозар Машин. Михаил сидел с закрытыми глазами. Из-под темного занавеса век отчетливо видел он ее образ — каким казался он тогда, в их первую встречу.