Рассказы - Антонио Бенедетто

Однажды подумал, не поискать ли священника или еще кого, старшего и ученого, с кем посоветоваться.

На его сомнения, словно из тумана, выплывал ответ, почти оправдание: жить во искупление вины — не значит жить напрасно.

Эти думы утешили бы, не возникай постоянно лицо мальчонки. Никак не сладить с ним, с тем мальчонкой!

Абалай пропадает на два дня.

По возвращении на спине мула темнеет тюк. Обстоятельство, возможно, не имеет значения; однако женщина с повозкой чувствует, что это неспроста, хоть и не знает почему.

Абалай вверяет вознице груз, что можно расценить как вклад в путевые издержки. Женщина так не думает, особенно когда, развязав узел, обнаруживает — сало, джин, соль, галеты… понятно, но еще и отрез ситца, одеколон, платок…

Сердце у нее обрывается.

Теперь она почти понимает… Наверно это не обычный подарок. Абалай уезжает и хочет отплатить. Нет, не отплатить, воздать за все.

Можно понять и так, хотя Абалай ничего не объясняет, ничего не рассказывает.

Он не скажет, что отдал серебряный патакон, который берег в складке на ремне для особого случая. Или для великой надобности (как сейчас).

Пронеслась куда-то повозка с возницей, пронеслась зима, пронеслись годы.

Пал гнедой, пали жеребец, мул. Обычно удавалось их заменить, но с пользой ни разу. Больше попадались дикие кони, смирные редко. Искал послушных и, когда арканил отбившихся без клейма, старался отобрать старых, те считались тихими. Требовался основной для езды, и второй — на замену. Одно время держал для пары осла. Лишь бы годился для верховой езды, под седло. Бывало, и без седла ездил, без сбруи, без подседельника.

По подозрению в конокрадстве, как рецидивист, попался он на глаза жандарму.

Абалая с упряжкой погнали в отделение.

Унтер приказал: «Слезай, тебя хочет видеть комиссар».

Смелости Абалаю хватило остаться в седле, но не для спокойной фразы, сложившейся в голове: «Хочет видеть, пусть сам выходит».

Стерпел тон, стерпел обиду, грязные слова. Он уже ждал ударов плетью, тычков, но жандарм решил дать ему шанс:

— Придется тебе войти, по-хорошему.

— Я не против, если верхом.

— А, ты, с причудами! — узнал его человек в форме, на лице которого появилась гримаса презрения, но большего он себе не позволил.

Пошел к комиссару. Вернулся, едва скрывая досаду, но столь же надменно объявил:

— Приказ начальства — означенному Абалаю просто явиться.

Правда, пришлось добавить, уже иным тоном: «Гони внутрь, будешь иметь дело с шефом. Только прямо во двор, туда можно попасть на лошади».

Комиссар, дабы сравняться с допрашиваемым, сделал вид, будто срочно выезжает, вскочил на коня. Лишь тогда, как бы соизволив не оставлять вопрос без решения, потребовал: «Давай поскорее! Выкладывай, Абалай, в чем ты там замешан…».

Но обошелся с ним снисходительно. Знал (или догадывался), кто перед ним.

Однажды повстречались на перепутье всадники.

Трое их было, и подумалось, может, лиходеи. И те поначалу заподозрили недоброе (крест на шее бывает для отвода глаз), но расспросили, получили убедительный ответ, вроде успокоились.

— Хочешь поработать?

— Смотря как…

Набирали пеонов. Двое были батраками, с ними десятник. Оборудовали поместье, для хозяина. Нанимали людей расчищать участок.

Абалай отказался, мол, не для него.

— Гаучо-то с претензией, — зло буркнул один.

«Опять?» — спросил себя Абалай, глаза невольно сверкнули гневом. Обидчик уловил взгляд, с вызовом принялся выделывать вольты перед носом.

Лишняя задиристость пришлась не по вкусу десятнику. Он призвал к порядку: «Перейра!» — строго обратился к Абалаю:

— Ты кто?

Абалай легко выдохнул в ответ: «Бедняк». Смотрел прямо, на лице уже ни тени ярости, гордыни.

И вдруг десятник по-новому увидел бывший на слуху деревянный крест и черты вечного всадника. Он с почтением поднес руку к сомбреро и обнажил голову.

И Абалай понял, что после долгих скитаний вновь вернулся в радушный край, от которого удалился из-за повозки.

На пути встречались и пешие. «Бедненькие, им еще хуже…» — заключал он.

Мог целыми днями не видеть ни души, да и шедшему навстречу, пожалуй, никто не попадался. Однако, поравнявшись, они почти всегда обменивались приветствием:

— День добрый…

— …и благодатный, мил человек.

И каждый продолжал путь, с узелком своих забот, замкнутый, в столь открытом (и одиноком) мире.

Абалай становился очевидцем исхода — бог весть куда, где мерещился кусок хлеба, — семей, не имеющих за душой ничего, кроме детей. Маленькое пыльное войско: отец в авангарде, затем детишки; один, иногда грудной, под покровом широкой шали матери, облаченной, как правило, во все черное. Самым бодрым, если не был изнурен постоянным голодом, оказывался пес.

— День добрый…

— …и благодатный, сеньор.

Человек выказал почтительность, величая Абалая «сеньором». Увидав наездника вблизи, он поднялся с обочины, у которой отдыхал. Держа сомбреро в руке, отряхивал его от пыли об ногу.

— Знаешь меня?

— По слухам, сеньор.

Глядя на стоящего, Абалай задумался. Путник был из тех, кто, обнищав до последней крайности, теряет и веру в себя. Абалай подумал, что они могли бы странствовать вместе, осознал, сколь полезным может оказаться взаимодействие человека, разлученного с землей, и человека, идущего с ней вровень. Но тут же понял, что совместный путь предполагает беседу, а сам он немногословен. Рассудив так, поскакал дальше, не открыв бродяге, что подумал о нем, как о попутчике.

На склоне вдали маячила фигура вроде как в сутане, а на деле в черном пончо, ниспадавшем до пят. Отчаянными жестами призывала она к себе поскорее, но Абалай не спешил.

Для убедительности незнакомец размахивал длинной палкой, проявляя живой интерес к лошади, на которую претендовал, считая ее свободной.

Абалай терпеливо выслушал речь, подметил алчность, оценил мощь палки. Просто сообщил, что не склонен заводить компаньонов, чем вывел фигуру из себя. При виде такого результата Абалай решил отбыть без лишних слов.

Пройдоха саданул палкой, грозя снести голову всаднику: не уберег бы ее, не пригнись он вовремя, пока легкие кони уносили его прочь.

— Проваливай с Богом! — вопил незадачливый грабитель. — Проваливай с Богом!

«Чем я и занят», — утешался Абалай.

В следующий сезон здоровье ухудшилось. Не молчит он об этом, но и не трубит всюду. Жены пастухов опекают его, как могут: травяной отвар, бульон из мяса птицы, теплое козье молоко… Врачевать не решаются, считают, что человека в таком состоянии следует отправить в постель, но не этого человека. Тем более ни одна не осмеливается за него помолиться.

Абалай, разумеется, заполняет свое уединение молитвой. Но молится совсем не так, как полагают женщины, по своему, не вымаливая себе здоровья. Всегда он это делал одинаково. Его молитва подобна мысли, продолжающейся после произнесенной проповеди. Ни разу его мольба не выливается в жалобу.

Ныне, забившись со своей лихорадкой в ложбину и коченея, он замечает с приближением ночи величественные картины на небе. Они наполняют душу волнением, и хочется сделать то, что прежде не приходило в голову: помолиться на коленях, не нарушая обета, не спускаясь на землю, — согнувшись на лошади.

Пробует пылко, благоговейно, упорно, но не получается: рискует гибельным падением. В отчаянии обхватывает ногами лошадиный круп, полный решимости не рухнуть, противостоять несметным теням, готовым его поглотить.

Ему снятся лепестки персикового цветка. Толкует сон: вот мое лекарство — солнечная пора, ведь цветок распускается с приходом весны.

Однажды, при виде персикового дерева, все ветви которого усыпаны цветами, с благодарностью вспоминает тот сон, радуясь верности предзнаменования.

Какая-то женщина просит спасти сына. Абалай не понимает. Помочь отвезти его к врачу? Нет. Пусть благословит, и ребенок поправится. Абалай путается, что ему приписывают такое — принимают за старца. Потом раскаивается: «Если б я мог…».

Некто древний в белом пончо будоражит его дух. Среди множества столбов обезглавленных храмов он залез на разбитую колонну, ближнюю от Абалая.

И принес с собой гнетущее безмолвие, непохожее на то, что хранил Абалай, ведь у Абалая — это скорее привычка к молчанию, совсем не показная.

Древний явился, чуть не состязаясь в безмолвии, словно силился прогнать Абалая. Абалай чувствовал, как за ним следят, и, не претендуя ни на что, считая себя ничтожным, не уступал, присматривал за соседом. Подмечал, если древний опускался ниже дозволенного, брал на заметку, распалял неприязнь.

Страдая от дождя или стужи, терпел и сравнивал, не даст ли тот слабину.