Пелена - Александр Кузнецов

— Конечно, отдала бы, — ответила она. — На кой она мне нужна!

— Скажите, пожалуйста, — спросил я, — вы не помните, что написано на ней с обратной стороны?

— Я не читала, — ответила Людмила, покачивая дочку из стороны в сторону. — Там ведь по-старинному написано. Знаю только, написано что-то про Строгановых.

— Жаль, что мы ее не нашли…

— Да он взял ее с собой, это точно. Икон не повез, с маленьким чемоданчиком поехал, а ее взял. Куда же ей еще деться? Все время здесь валялась.

— Тогда, может быть, еще не все для меня потеряно, — сказал я совершенно искренне. — Он должен мне позвонить. Да я и сам его могу найти в Ленинграде. Я буду там завтра.

— Передайте ему, что он может сюда не приезжать. Пусть едет к своей дорогой мамочке. Это такой гад, с которым жить невозможно. Тихая сволочь, все исподтишка, точно, как его мамочка. Кулаки проклятые! Все деньги копит, по рублику собирает. Мотоцикл с коляской купил — мало ему! Теперь «Жигули» ему нужны. На «Жигули» копит. У ребенка одеяльца теплого нет, стыдно на улицу выйти. Я уже не говорю про себя. За два года, что мы живем с ним, один халат только мне купил к свадьбе, больше ничего. Приедет, я ему дверь не открою. Пусть убирается к своей мамочке. А иконы выкину. Сволочь проклятая!

— Ну зачем же так… Я надеюсь, у вас все наладится. У вас семья, дочь, об этом нельзя забывать, — я уже направился к двери и тут решил сделать последний ход. — До свиданья, — сказал я, — еще раз извините меня за вторжение. Кстати, вы так и не нашли подходящих ниток, чтобы сделать эти недостающие четыре кисти? А то дали бы их мне, я бы сам починил в Ленинграде.

— Я и не искала, — ответила она сердито, — нужно мне очень!

— А как они оборвались, в одном месте где-то или по одной?

— С правой стороны. Первая кисточка и потом еще три.

Когда я вернулся в Ленинград, у меня оставалось еще четыре дня отпуска, и я решил, не откладывая, на следующий же день начать поиски Адарова. Однако разыскивать мне его не пришлось. Утром он сам позвонил, осведомился, доволен ли я своим путешествием, спросил о здоровье. Я пригласил его в гости, — пригласил приехать прямо сейчас, обещая показать свои коллекции и ссылаясь на то, что, когда я выйду на работу, нам уже труднее будет встретиться…

Адаров пришел. Обычно приветливая к гостям, Оладья набросилась на него, как на самого лютого врага. Я еле успел схватить ее за ошейник. Никогда с ней такого не было.

— Ее можно простить, — сказал я напуганному Григорию, — она ждет щенков, поэтому и нервничает.

Провел Адарова в кабинет, усадил в старинное кресло и зажег перед ним спиртовку кофеварки, постоянно стоящей у меня на подносе и всегда готовой к приему гостей. Но сидеть он не стал, сразу принялся с интересом рассматривать картины, мебель, бронзу и портреты, экспозицию финифти и мелкой пластики, словом, все, что составляло кабинет деда, потом отца, а теперь мой кабинет. Невольно пришлось стать гидом. Надо сказать, я не люблю быть гидом в своей собственной квартире. Особенно при таких гостях, как Адаров, которые старинную бронзу могут назвать латунью, а фаянс — фарфором. Если предметы искусства сами по себе ничего не говорят человеку, то никакой экскурсовод здесь не поможет. Можно объяснить, что бронза это не латунь, можно растолковать разницу между фарфором и фаянсом, но ни один экскурсовод в мире не способен «объяснить» произведение искусства. В лучшем случае, человек может рассказать о своем восприятии этого произведения или, как чаще бывает, воспроизвести чьи-то чужие представления, передать чужие идеи. Искусство тем и сильно, что в каждом из нас порождает свои собственные, единственные и неповторимые, мысли и чувства. Хотелось бы знать, какие же эмоции пробуждают в душе Адарова его иконы? Если человек собирает именно такую живопись, такие произведения изобразительного искусства, значит, они что-то говорят его душе. Неужели можно заниматься этим только ради денег?

— Мебель у вас красивая. Старинная, — заметил Григорий, оглядываясь по сторонам. — Теперь старинная мебель в моде. Я был в комиссионном на Разъезжей. Что там делается! Все скупают. Вы, я гляжу, от моды не отстаете.

Не просто подавить возникшее в тебе чувство, когда слышишь такое. Но тем не менее я ответил спокойно:

— Эта мебель стоит тут с начала прошлого века. Я ее только реставрировал. Так что мода здесь совершенно ни при чем. Мода — всегда пошлость.

— А это кто? — ткнул он пальцем в портрет.

— Эрве Д. Француз. Эмигрант времен французской революции. От него и пошли все Д.

— А… А это?

— Это мой дед, художник Сергей Сергеевич Д.

— Тот самый? Знаменитый?

Я промолчал.

— А кто его рисовал? — опять спросил Григорий.

— Портрет работы Лансере…

С портретов мы не перешли на бронзу или миниатюры, как это можно было бы ожидать. Григорий просто тыкал пальцем во все подряд, без всякого разбора, и я очень обрадовался, когда в кофеварке начало булькать и сквозь ее стеклянную крышечку стало видно, что кофе почернел.

— Кофе готов, давайте выпьем кофе, — предложил я и, не дожидаясь его согласия, стал накрывать на стол. Мне удалось усадить его, сунуть ему в руки хрупкую чашечку и направить разговор в нужное мне русло.

— Вы знаете, Григорий Петрович, я все не могу забыть вашу пелену «Богоматерь Владимирская». Какая прекрасная, какая удивительная вещь! Где она теперь?

— Дома. Где же ей быть? — ответил он и добавил: — Над диваном висит.

— Очень жалею, что не рассмотрел ее как следует, не прочитал надписей. Вернее, прочитал, но не до конца. По низу там, кажется, написано крупно «Владимирская Богоматерь?»

— Наоборот: «Богоматерь Владимирская».

— Ну да, конечно, «Богоматерь Владимирская». А вот что там было написано с обратной стороны, я не успел прочитать, вы так быстро свернули пелену… Помню только: «Андрея Семеновича и Дмитрия Андреевича Строгановых». Дата там есть какая-нибудь?

И он попался на мою удочку.

— Там написано так: «Дар Андрея Семеновича и Дмитрия Андреевича Строгановых собору Благовещения». А даты никакой не стоит.

Все. Притворяться, слава богу, больше было не надо. Я мог открыть карты.

— Давайте я вам еще налью, — я взял у него чашечку, наполнил ее крепким кофе и передал обратно. — Пожалуйста. Теперь я прошу вас, Григорий Петрович, — начал я, — внимательно выслушать меня. Дело очень серьезное, вы даже представить себе не можете, насколько это серьезно… Так вот, слушайте. Ваша пелена почти три года назад украдена из Сольвычегодского музея. Она оценена более чем в пятьдесят тысяч рублей, и, стало быть, воровство ее расценивается как крупное государственное хищение, как особо тяжкое преступление, которое наказывается высшей мерой. Вы об этом не знали, а я узнал случайно, попав в музей. Теперь я вам об этом сообщаю. Вы понимаете?.. Что нам остается делать? Наш долг, как мне думается, ваш и мой, вернуть эту пелену музею. Мы обязаны так поступить и в силу существующих законов. Ведь хранение краденного тоже считается преступлением, если не ошибаюсь. Так или иначе, «Богоматерь Владимирскую» придется срочно вернуть.

Я говорил это, а сам следил за выражением его лица. Не могу сказать, чтобы оно изменилось. Адаров не вздрогнул, не побледнел и не покраснел, как описывается в романах в подобных случаях. Глаза его ничего не выразили, кроме удивления. Он удивился. И не сразу нашел, что ответить.

— Вранье, — наконец, проговорил он. — Кто вам это сказал?

— Нет, не вранье. Дело в том, что украденая пелена имела особые приметы, кстати, хорошо известные милиции. Мне о них рассказали в музее. Этих примет две: надпись с обратной стороны — «Дар Андрея Семеновича и Дмитрия Андреевича Строгановых собору Благовещения», а вторая примета заключается в отсутствии с низу пелены четырех кистей, самой крайней справа и через две кисточки еще трех. Что вы на это скажете?

— Все точно, — еще более удивился Адаров, — но все-таки мне не верится. Не может быть! Моя пелена из бабкиного сундука. Она пролежала там сто лет. Я же вам говорил про старуху.

— Говорили. Я думаю, что здесь-то как раз и таится какая-то ошибка. Мы не знаем, как и когда попала пелена в сундук. Пьяница, продавший ее, мог напутать или выдумать, что она пролежала там сто лет. Я об этом много думал. Тут может быть тысяча самых неожиданных вариантов. Представьте себе хотя бы один из них. Какие-нибудь мальчишки, подростки из озорства украли «Богоматерь Владимирскую» из музея. Украсть ее, видимо, было несложно. Музей велик, пустынен и не охраняется так, как Эрмитаж, где в каждом зале сидит дежурная. В Сольвычегодском музее всего одна охранница, она же научный сотрудник. Пелена не картина в раме и не икона, писанная на доске. Свернул ее трубочкой — и под рубашку. Так вот, украли ее мальчишки из баловства, а куда деть не знают. Принесли и отдали бабушке. Или просто бросили, а бабушка подобрала и в сундук. Могло так быть?