О том, как я учился писать - Максим Горький

Слушали меня интеллигенты и советовали:

- Пишите! Попробуйте писать!

Нередко я чувствовал себя точно пьяным и переживал припадки многоречивости, словесного буйства от желания выговорить все, что тяготило и радовало меня, хотел рассказать, чтоб "разгрузиться". Бывали моменты столь мучительного напряжения, когда у меня, точно у истерика, стоял "ком в горле" и мне хотелось кричать, что стекольщик Анатолии - мой друг, талантливейший парень - погибнет, если не помочь ему; что проститутка Тереза - хороший человек и несправедливо, что она - проститутка, а студенты, пользуясь ею, не видят этого, так же как не видят, что Матица, старуха-нищая,- умнее, чем молодая, начитанная акушерка Яковлева.

Втайне даже от близкого моего друга, студента Гурия Плетнева, я писал стихи о Терезе, Анатолии, о том, что снег весной тает не для того, чтобы стекать грязной водой с улицы в подвал, где работают булочники, что Волга красивая река, крендельщик Кузин - Иуда Предатель, а жизнь - сплошное свинство и тоска, убивающая душу.

Стихи писал я легко, но видел, что они - отвратительны, и презирал себя за неуменье, за бездарность. Я читал Пушкина, Лермонтова, Некрасова, переводы Курочкина из Беранже и очень хорошо видел, что ни на одного из этих поэтов я ничем не похож Писать прозу - не решался, она казалась мне труднее стихов, она требовала особенно изощренного зрения, прозорливой способности видеть и отмечать невидимое другими и какой-то необыкновенно плотной, крепкой кладки слов. Но все-таки стал пробовать себя и в прозе, избрав однако стиль прозы "ритмической", находя простую - непосильной мне. Попытки писать просто приводили к результатам печальным и смешным. Ритмической прозой я написал огромную "поэму" "Песнь старого дуба". В. Г. Короленко десятком слов разрушил до основания эту деревянную вещь, в которой я, кажется, изложил свои размышления по поводу статьи "Круговорот жизни", напечатанной, если не ошибаюсь, в научном журнале "Знание",- статья говорила о теории эволюции. Из нее в памяти моей осталась только одна фраза:

"Я в мир пришел, чтобы не соглашаться",- и, кажется, действительно не соглашался с теорией эволюции.

Но Короленко не вылечил меня от пристрастия к "ритмической" прозе и, спустя еще лет пять, похвалив мой рассказ "Дед Архип", сказал, что напрасно я сдобрил рассказ "чем-то похожим на стихи". Я ему не поверил, но дома, просмотрев рассказ, горестно убедился, что целая страница - описание ливня в степи - написана мною именно этой проклятой "ритмической". Она долго преследовала меня, незаметно и неуместно просачиваясь в рассказы. Я начинал рассказы какими-то поющими фразами, например, так: "Лучи луны прошли сквозь ветви кизиля и цепкие кусты держидерева", и потом, в печати, мне было стыдно убедиться, что "лучи луны" читаются, как лучины, а "прошли" - не то слово, какое следовало поставить. В другом рассказе у меня "извозчик извлек из кармана кисет" - эти три "из" рядом не очень украшали "томительно бедную жизнь". Вообще я старался писать "красиво".

"Пьяный, прижавшись к столбу фонаря, смотрел, улыбаясь, на тень свою, она вздрагивала",- а ночь - по моим же словам - была тихая, лунная, такими ночами фонарей не зажигали, тень не могла вздрагивать, если нет ветра и огонь горит спокойно. Такие "описки" и "обмолвки" встречались почти в каждом моем рассказе, и я жестоко ругал себя за это.

"Море смеялось",- писал я и долго верил, что это - хорошо. В погоне за красотой я постоянно грешил против точности описаний, неправильно ставил вещи, неверно освещал людей.

"А печь стоит у вас не так",- заметил мне Л. Н. Толстой, говоря о рассказе "Двадцать шесть и одна". Оказалось, что огонь крендельной печи не мог освещать рабочих так, как было написано у меня. А. П. Чехов сказал мне о Медынской в "Фоме Гордееве":

"У нее, батенька, три уха, одно - на подбородке, смотрите!" Это было верно,- так неудачно я посадил женщину к свету.

Такие, будто мелкие, ошибки имеют большое значение, потому что они нарушают правду искусства. Вообще крайне трудно найти точные слова и поставить их так, чтобы немногими было сказано много, "чтобы словам было тесно, мыслям - просторно", чтобы слова дали живую картину, кратко отметили основную черту фигуры, укрепили сразу в памяти читателя движения, ход и тон речи изображаемого лица. Одно дело - "окрашивать" словами людей и вещи, другое - изобразить их так "пластично", живо, что изображенное хочется тронуть рукой, как, часто, хочется потрогать героев "Войны и мира" у Толстого.

Мне нужно было написать несколькими словами внешний вид уездного городка средней полосы России. Вероятно, я сидел часа три, прежде чем удалось подобрать и расположить слова в таком порядке:

"Волнистая равнина вся исхлестана серыми дорогами, и пестрый городок Окуров посреди ее - как затейливая игрушка на широкой сморщенной ладони".

Мне показалось, что я написал хорошо, но, когда рассказ был напечатан, я увидел, что мною сделано нечто похожее на расписной пряник или красивенькую коробку для конфет.

Вообще - слова необходимо употреблять с точностью самой строгой. Вот пример из другой области: было сказано: "Религия - опиум".

Но врачи дают опиум больным как средство, утоляющее боль, значит опиум полезен человеку. А о том, что опиум курят, как табак, и что от курения опиума люди погибают, что опиум - яд, значительно более вредный, чем водка-алкоголь,- широким массам неизвестно.

Мои неудачи всегда заставляют меня вспоминать горестные слова поэта:

"Нет на свете мук сильнее муки слова".

Но об этом гораздо лучше, чем я, говорит А. Г. Горнфельд в книжке "Муки слова", изданной Госиздатом в 1927 году.

Очень хорошую книжку эту я усиленно рекомендую вниманию "молодых товарищей по перу".

"Холоден и жалок нищий наш язык",- сказал, кажется, Надсон, и редкий из поэтов не жаловался на "нищету" языка.

Я думаю, что это - жалобы на "нищету" не русского, а вообще человеческого языка, и вызывает их то, что есть чувствования и мысли неуловимые, невыразимые словом. Именно об этом прекрасно говорит книжка Горнфельда. Но, минуя "неуловимое словом", русский язык неисчерпаемо богат и все обогащается с быстротой поражающей. Чтобы убедиться в быстроте роста языка, стоит только сравнить запасы слов - лексиконы - Гоголя и Чехова, Тургенева и, например, Бунина, Достоевского и, скажем, Леонида Леонова. Последний сам в печати заявил, что он идет от Достоевского, он мог бы сказать, что в некоторых отношениях - укажу на оценку разума - он зависим и от Льва Толстого. Но обе эти зависимости таковы, что свидетельствуют лишь о значительности молодого писателя и отнюдь не скрывают своеобразия его. В романе "Вор" он совершенно неоспоримо обнаружил, что языковое богатство его удивительно; он уже дал целый ряд своих, очень метких слов, не говоря о том, что построение его романа изумляет своей трудной и затейливой конструкцией. Мне кажется, что Леонов - человек какой-то "своей песни", очень оригинальной, он только что начал петь ее, и ему не может помешать ни Достоевский, ни кто иной.

Уместно будет напомнить, что язык создается народом. Деление языка на литературный и народный значит только то, что мы имеем, так сказать, "сырой" язык и обработанный мастерами. Первым, кто прекрасно понял это, был Пушкин, он же первый и показал, как следует пользоваться речевым материалом народа, как надобно обрабатывать его.

Художник - чувствилище своей страны, своего класса, ухо, око и сердце его; он - голос своей эпохи. Он обязан знать как можно больше, и чем лучше будет знать прошлое, тем более понятным явится для него настоящее время, тем сильнее, глубже почувствует он универсальную революционность нашего времени и широту его задач. Обязательно необходимо знать историю народа, и так же необходимо знать его социально-политическое мышление. Ученые историки культуры, этнографы - указывают, что это мышление выражается в сказках, легендах, пословицах и поговорках. Именно пословицы и поговорки выражают мышление народной массы в полноте особенно поучительной, и начинающим писателям крайне полезно знакомиться с этим материалом не только потому, что он превосходно учит экономии слова, речевой сжатости и образности, а вот почему: количественно преобладающим населением Страны Советов является крестьянство, та глина, из которой история создавала рабочих, мещан, купцов, попов, чиновников, дворян, ученых и художников. Мышление крестьянства наиболее усердно воспитывалось церковниками государственной церкви и отколовшимися от нее сектантами. Оно издавна приучено думать в готовых окостеневших формах, какими и являются пословицы и поговорки, большинство которых не что иное, как сжатые поучения церковников. "Сильную руку - богу судить", "Подумаешь - горе, раздумаешь божья воля", "Где смерд подумал, там бог не был", "Ты богу угоди, а сам думать - погоди!", "Тише едешь - дальше будешь", "Не в свои сани не садись", "Всяк сверчок знай свой шесток" - существуют сотни таких пословиц, и в любой из них легко можно открыть спрятанные за словами поучения библейских пророков, "отцов церкви" - Иоанна Златоуста, Ефрема Сирина, Кирилла Иерусалимского и других.