Französisch - Михкель Мутт

Главное, он ежедневно бессчетное число раз повторял слово «францэзиш». И в лесу, и в поле, и на лугу. Бормотать в одиночестве было скучно, ему требовался живой слушатель, и мальчик говорил это слово то корове, то овце и даже свинье. Похоже, розовая свинья понимала его лучше всех. Мальчику стало казаться, что он и сам вроде животного. Каждая тварь говорила по-своему. Курица кудахтала, поросенок хрюкал, овца блеяла. Все их разговоры — про голод, про усталость и про другие заботы — выражались одним звуком. В этом отношении мальчик стал как они. И у него было теперь свое слово — «францэзиш». Ему даже понравилось в деревне. Одно плохо: именно тогда, когда зеленые глаза начали забываться, пришлось вернуться в город. И утихшая было тревога снова охватила его. Дядя отвез их на своей машине. Он сам предложил. Хотя его жене и казалось странным, что он так рвется в город. Ведь семья оставалась в деревне. Его дети не должны были идти на предварительные испытания. Дядя подвез их до самых дверей и помчался к центру города. Было уже поздно, едва ли Кэтлин гуляет во дворе. Тем не менее после ужина мальчик побежал на улицу. Постоял на лестнице. С тревогой посмотрел на высотный дом, за который как раз опускалось алое солнце, и пламенеющий воздух окутывал прямоугольный восемнадцатиэтажный темный силуэт. Вдруг ему показалось, что он слышит гаммы, которые ветер доносит из-за многоэтажки. Отсюда не видно, открыты ли окна той квартиры. Он бы пошел посмотреть поближе, но обещал маме не убегать далеко. Вполне возможно, что у него просто звенело в голове от усталости, и на самом деле никаких гамм не было. Он боялся и не желал знать, вернулся его соперник или нет. Мальчик заткнул уши и отправился домой.

На следующее утро ему позволили долго спать. Мама ни разу не пришла и не сказала: «Вставай, соня!» И папа не ворчал, что у тех, кто долго валяется в постели, могут появиться дурные привычки. А тот, кто встает вместе с птицами, вырастет дельным человеком.

Пока он завтракал, мама в соседней комнате занималась одеждой. Она достала и разложила на стуле синие брюки с модными подтяжками, белую рубашку с рюшами и черные лаковые туфли. Это была его парадная одежда, в которой можно было пойти на день рождения, в театр и на похороны. Когда мальчик оделся, мама была уже накрашена, и они пошли. Они спустились по лестнице и были уже на улице, когда мальчик буквально замер на месте. У соседнего подъезда стоял грузовик. Борта его были опущены, и несколько человек что-то осторожно спускали на тротуар. Пианино! Даже если б там не суетился толстяк в ярком спортивном костюме, мальчик все равно бы догадался, куда и для кого привезли инструмент. Теперь он знал, что не встретит Кэтлин на экзамене. Он знал это, даже не перекинувшись с ней и полсловом. Ее ждала музыкальная карьера. Выбор был сделан.

Грузчики никак не могли затащить пианино в подъезд. Может, потому, что никто ими не руководил. Мама Кэтлин в цветастом халате не командовала с балкона второго этажа. Хотя сегодня ее наставления пришлись бы как нельзя кстати. Вместо нее в окно с любопытством смотрел дог. Наверно думал, что пианино привезли для него.

Мальчику расхотелось идти на экзамен. Но сказать об этом маме он не решился. Так они и пошли молча. Мама тихонько, словно боясь его расстроить, спросила, есть ли у него носовой платок. Мальчик грустно кивнул и отвернулся. Немного погодя мама спросила, не жарко ли ему. «Нет», — ответил мальчик, хотя ему и было жарко. Под коленками вспотело, а потом стало чесаться. Надо было все-таки надеть короткие штанишки, что с того, что в брюках красивее. Но ведь его путь проходил под окнами Кэтлин! Это из-за нее чешутся ноги. Он старался не думать о Кэтлин, пытался думать о чем-нибудь другом, хотя бы о гвоздях и шурупах. Ничего не помогало! Ну что за девчонка, недели не может заниматься чем-то одним, настроение у нее изменчиво, как ветер, которого сейчас нет и который так приятно мог бы задувать в брюки. Да стоит ли тратить на такую свои нервы, зрение, слух! С такой бы он ни за что не пошел в разведку. Не говоря уж о том, чтоб любить ее. Как ее вообще в детском саду терпели! Она еще пожалеет, что не знает иностранных языков. Еще вспомнит его, когда в каком-нибудь дальневосточном ресторане ей подадут вместо взбитых сливок сине-желто-бурое варево. Пусть вспомнит о мальчике с короткими ногами, но с добрым сердцем. Она еще вспомнит о нем, когда не будет знать, что ответить мужчинам с фотоаппаратами, которые преградят ей дорогу на улице Виру. Пусть поищет рояль, чтобы сыграть им гаммы. Ах, да какие гаммы! Ей и музыка скоро надоест. И никто не коснется клавиш их новехонького пианино, лишь изредка прозвучит фальшивый аккорд из-под лап сиамского кота. У этого кота странные привычки. Днем он спит, а ночью бодрствует, прыгает по полкам и шкафам, как белка в парке с дерева на дерево. Может и на клавиши приземлиться. Или же дог, что похож на толстую колбасу, положит передние лапы на пианино и залает страшным голосом. Все это ненадолго. Любовь Кэтлин и ее семьи к пианино — всего-навсего следы на песке, смываемые волнами. Инструмент закроют, он станет еще одним украшением квартиры, или сдадут его в комиссионку.

Так это и есть школа? Огромное веселое здание с мрачными синими оконными переплетами? Они вошли в тяжелую дверь. Сколько детей! Полный зал и коридор. И все с мамами. А папа только один. Никто не шумел. Лица у всех серьезные. Все нарядные. И дети и мамы. Сюда стоило прийти хотя бы для того, чтобы увидеть их. Все на редкость вежливы и стараются скрыть свою враждебность. И только единственный папа был спокоен, неважно одет и улыбался. Может, он и не папа, а вовсе старший брат девочки с косичками, которую держит за руку. И все же он был самый заметный. Наверно потому, что мужчина. Мальчик украдкой сравнил свою маму с другими. Ничуть не хуже. Себя он чувствовал очень уверенно, ведь он знает волшебное слово, о котором никто и понятия не имеет. Они прождали чуть ли не час. Мама примостилась на краешке скамьи, он облокотился на подоконник. Когда подошла его очередь и он услышал свою фамилию, мама шепнула ему на ухо: «Ну, ступай и будь молодцом!» Совсем как тогда, когда они ходили рвать зуб.

Его позвали в какую-то комнату, наверно, это был класс. Столы сдвинуты к стене, а один стоит отдельно, у доски. За этим столом сидели тетя и дядя. Лица у них были добрые и усталые. На столе стоял полупустой графин на стеклянной пробке сидела муха. И мужчина, и женщина, и муха устали. Их вполне можно понять — столько детей и едва ли кто из них умеет правильно произнести слово «францэзиш». Мальчика попросили сесть, не бояться и отвечать громко и четко. Тетя стала задавать разные вопросы, спросила, чем он занимается в свободное время, интересует ли его на свете еще что-то, кроме футбола и мороженого, любит ли он читать, смотрит ли телевизор. Мальчик ответил, что читать любит, только он точно не знает, потому что почти ничего не читал. Телевизор тоже смотрит, если не засыпает. Что он читал в последнее время? Какие передачи ему нравятся больше всего? Он ничего не смог припомнить. Женщина улыбнулась и спросила, видел ли он передачу «В субботу вечером вместе с папой»? «С кем?» — переспросил мальчик. Громко и четко. Он не расслышал вопроса. Дядя фыркнул. Женщина снова улыбнулась и что-то сказала ему.

Затем перешли к делу. Дядя велел ему произносить разные звуки и повторять вслед за ним слова. Сам он так ужасно кривил губы, что даже смешно делалось, но кое-что повторить было довольно трудно. Мальчик стал уже терять терпение. Чего они занимаются всякой ерундой, а главного не спрашивают? Сами напрасно теряют время и еще недовольно усмехаются. Но тут тетя что-то написала на бумажке и велела мальчику прочитать. Наконец-то, подумал мальчик, пробил его час! Внутри у него все ликовало. Но ради вежливости надо было хоть взглянуть на бумажку, прежде чем победно выкликнуть «францэзиш», которое прозвучит, как боевой клич. Он открыл рот, да так и остался с открытым ртом. Сказать, что это был неприятный сюрприз, значило бы ничего не сказать. На бумажке, которую держала перед его носом тетя, было, естественно, написано совсем не то, что написала в кафе мамина подруга.

И тут он окончательно погорел. Погорел окончательно, хотя и было ему всего шесть с половиной лет. Он не мог вспомнить ни одной буквы, несмотря на то, что в принципе умел читать еще год назад. От него требовали чего-то такого, к чему он совершенно не был готов. Кэтлин не пришла вместе с ним на экзамен. Он почувствовал себя несчастным. Хотя в душе понимал, что все намного хуже. Он представил себе, как дети из их дома во главе с Кэтлин дразнят его, провалившегося, скачут, как воробьи, и верещат: «Францэзиш! Францэзиш!» Как мама и папа стыдятся из-за него идти на работу, папе придется сменить фамилию и, как знать, вдруг они вообще должны будут переехать в город Валка, в Латвию. Это так далеко! И он снова открыл рот.