Französisch - Михкель Мутт

Однако восторги поутихли, наступило серое утро суровых будней. Такое серое утро всегда сердится на прошедший вечер и издевается над ним. По утрам из радио льются веселые мелодии. Это для того, чтобы люди взбодрились и хорошо работали. Только папе ничто не помогает. По утрам он вечно хмурится, не хочет идти на работу. Он говорит, что ему все надоело и пора сменить профессию. Но он хорошо зарабатывает, так что никуда не денешься. Папе неохота вставать. Он жалуется, что всю жизнь ему приходится делать не то, что хочется: каждое утро вставать и каждый вечер ложиться спать. Это очень странно. У мамы все наоборот. В этом отношении мама с папой совсем не похожи друг на друга. Однако это несходство не довело их до развода. Мама всегда хочет лечь пораньше, но нередко ей до полуночи приходится заниматься домашними делами, она согласна бодрствовать только ради фильма по телевизору. Ложась в постель, мама облегченно вздыхает: «Наконец-то можно отдохнуть» или: «Еще один день прошел». И мгновенно засыпает. Сравнивая себя с мамой, мальчик понял, что в мире все устроено неправильно. Загнать его вечером в кровать — дело непростое, а оказавшись под одеялом, он засыпает далеко не сразу. И еще еда. Он плохо ест. Особенно не любит пищу, богатую белками и витаминами. Мама же, которая обожает вкусненькое, должна остерегаться и каждый кусок пересчитывать на калории, чтобы не растолстеть и не потерять уважения окружающих.

Так вот, наступило утро. По утрам папа брился, а мама красилась. Папе не нравилось, что мама красится, ведь она не девушка. Он посмеивался над мамой, порой же незаметно становился в дверях — на ногах шаровары пузырятся, сам совершенно бесцветный и с интересом следил, как мама перед зеркалом наводит на себя красоту, что-то выдавливает из тюбиков, брызгает из бутылочек, наносит легкой пуховкой пудру на шею и щеки.

Этим утром, не отрывая помады от губ, мама велела:

— С сегодняшнего дня будешь упражняться в произношении. Вечером мы станем тебя проверять — есть прогресс или нет.

— А как это слово произносится? — спросил мальчик.

Мама минуту-другую изучала слово, а потом сказала, что точно не знает, забыла, она даже не помнит, в каком классе его проходили. Пусть Райнер-Грегор пойдет к папе и у него спросит, он-то наверняка знает.

Папа как раз брился, электробритва жужжала у самого его уха, мальчик знал, что в это время папа глух и нем. К счастью, отец в зеркало заметил, что мальчику что-то надо, и жестом велел ему подождать. Он побрызгал в лицо одеколоном, затем нагнулся к написанному на листке слову, долго изучал его и наконец промямлил:

— Это… произносится… ну… Видишь ли, я не совсем уверен, ты пойди у мамы спроси, она больше меня училась.

Тем дело и кончилось — было уже полвосьмого, и мама с папой спешили на работу. Таким образом, беззаботное солнечное детство мальчика продлилось еще на один день.

Папа с мамой вернулись с работы не в духе, об утреннем разговоре никто не вспомнил. Счел за лучшее промолчать и мальчик. Вечером, уже засыпая, он услышал, как в соседней комнате родители держат совет: где узнать произношение проклятого слова.

— Я спрашивал Рут и Оскара, они не знают, — сокрушался отец. — А ведь Оскар без конца участвует во всяких викторинах.

— Ильма и Анжела тоже не знают, — раздраженно сказала мама. — Хоть у Анжелы за границей тетка живет, помнишь, китайский шелк ей присылала, а Ильма — профсоюзная активистка.

— Как бы там ни было, но узнать произношение необходимо.

— Иначе на экзамен и соваться не стоит, неправильно произнесенное слово — то же, что ваза без цветов, — решила мама.

— Или все равно что автомобиль без бензина, — мудро заметил папа.

Мама вспомнила, что над ними, тремя этажами выше, в шестьдесят четвертой квартире живет бывший учитель.

— Надо бы ребенка к нему отправить, как-никак старая школа, говорят, они лучше знают языки, чем нынешние, — предположила мама.

— Неудобно, — засомневался папа. — Вдруг окажется болтун, еще на весь дом раззвонит. И все узнают волшебное слово и тоже пошлют своих детей на экзамен. И наше тайное оружие утратит свой смысл. Если уж за что-то браться, так наверняка.

— У тебя есть другие предложения? — спросила мама.

Папа промолчал.

— Еще неизвестно, что он за это спросит, — продолжала мама. — Сколько это в наши дни может стоить?

Папа не знал.

— Водопроводчику ты сколько дал? — спросила мама.

Папа ответил, что пятерку.

— И этот меньше не возьмет, — решила мама.

— Ну что ты, — усомнился папа. — За одно слово и гривенника хватит.

Мама возразила, что в наши дни за так ничего не делается.

Тот, кого считали учителем, был мужчина лет пятидесяти, но выглядел много старше. Он долго болел, соседи его не видели целый год. Одни утверждали, будто он уже умер, другие, что куда-то переехал. А на самом деле его просто разбил паралич, и он вообще не выходил. Лишь весной начал потихоньку передвигаться. Ходил с палкой, очень медленно, мелкими шажками, в надвинутой на глаза шляпе. Когда мальчик, обогнав его у своего дома, добегал до универсама, выстаивал долгую очередь за корзинкой и очередь поменьше в кассу и уже бежал назад, учитель только добирался до входа в магазин. Лицо у него вечно было недовольное, он разгонял палкой голубей и сердито ворчал что-то, если на дороге шумели дети. Оно и понятно: как не выйти из себя, когда так медленно передвигаешься. Подумать только — сходить за хлебом насущным — все равно что полжизни прожить!

Было решено: завтра мальчик должен пойти к учителю. Это его не слишком радовало — он боялся. Он давно уже не здоровался с учителем. Не потому, что был плохо воспитан, но сколько же можно здороваться с человеком, который тебе не отвечает. Старик никому не отвечал, и жильцы проходили мимо него молча, с опаской.

Мама и папа не успокоились до тех пор, пока не написали слово «französisch» четкими большими буквами на листке бумаги и не засунули листок мальчику в нагрудный кармашек. Они сказали, что этот листок должен все время быть при нем. Как паспорт. Разница лишь в том, что волшебное слово надо все время повторять, а паспорт каждое утро перелистывать не обязательно.

— А где повторять? — спросил мальчик.

Мама ответила, что везде, как только он останется один, и повторять вполголоса. Мальчик тут же прикинул, где он бывает один. Поскольку он сделал это вполголоса и перечень оказался полным, то мама всплеснула руками и воскликнула: «Вот глупышка!», а папа прыснул в кулак.

— И смотри, никому бумажку не показывай, — предупредила мама. — Если кто заметит, что ты бурчишь что-то себе под нос, ни за что не говори что упражняешься в произношении. Понял?

— Да, — ответил мальчик и пошел во двор, если можно назвать двором газон метров в двадцать между домом и проезжей частью дороги. Там росли хилые деревца, они еще не успели стать большими. На газоне гоняли футбольный мяч. Рядом, на полоске асфальта перед домом, играли в бадминтон и в разные девчоночьи игры. Два дерева обозначали футбольные ворота. Трава там была вытоптана. Земля буквально чернела. Вообще-то двор у них весьма посредственный. Бывают дворы и получше. Такие, где с четырех сторон дома и нет ни улицы, ни машин. Один такой двор был через дорогу, и время от времени они бегали туда играть или меряться силами. Места там было предостаточно, вокруг рос бурьян высотой в человеческий рост и буйная некошеная трава. Там можно поиграть в войну. Только иногда в траве попадались пьяницы. Когда дети играли в футбол в своем дворе, то, случалось, задевали мячом стоящий перед домом автомобиль. По ту сторону дороги такой опасности не было. Если б они сумели подать оттуда мяч до автомашин, их тут же взяли бы на учет как перспективных футболистов. Правда, особых неприятностей с машинами и здесь не случалось. Автовладельцы относились к делу с пониманием. Ведь среди играющих были и их собственные дети. А самое главное — до сих пор все окна в доме оставались целы.

Итак, мальчик пошел во двор. Там он увидел Кэтлин — девочку из соседнего подъезда. Она сидела на асфальте и рвала на мелкие клочки венок, сплетенный из красивых цветов. Кэтлин — девочка взбалмошная и могла себе такое позволить. Ее родители, которых соседи считали выскочками, работали в каком-то рыболовецком колхозе. У них была новая «Волга» и много ковров. Когда папа Кэтлин выходил воскресным утром выколачивать ковры, это было событие. Вроде субботника или Спартакиады народов СССР. Проезжавшие машины замедляли ход, водители с любопытством выглядывали из окошек. Хлопали двери, распахивались окна. На балконе появлялась в цветастом халате толстуха мать Кэтлин и командовала во весь голос, учила мужа, будто он выколачивал первый в своей жизни ковер. Тогда и мама нашего мальчика выгоняла его папу выбивать ковры. Правда, у них было всего полтора ковра — один ковер был наполовину ковер, а второй, побольше, меньше самого маленького ковра соседей. Папа выбивал ковры в сторонке, осторожно. Он не осмеливался ударять хлопушкой слишком сильно. Мальчик смотрел на них обоих из окна и догадывался, что папа стесняется своих ковриков. И ему становилось жаль папу.