На грани фола (Крутые аргументы) - Анатолий Манаков

Хотя у вызывавших сильное к ним половое влечение мужчин Джулия старалась найти для себя эмоциональную опору, в то же время она чувствовала в себе силы самой противостоять превратностям жизни. А как тут не назвать это противостояние ещё и кровавым, если в свое время её муж был застрелен у неё на глазах ворвавшимися в их дом мафиози? Полицейские нашли тогда в комнате дюжину гильз, но ни одна из пуль не оказалась смертельной для неё самой. То было местью мужу-судье за суровые приговоры, человеку, в котором она нашла эмоциональную опору и безоговорочно оказывала всяческую поддержку, работая в прокуратуре её родного Неаполя. Угрозы довершить расправу продолжались, заставили её покинуть родину и поселиться в Вене.

Привыкнуть к новой жизни было легко. Доброжелательные люди, прекрасный климат, темп жизни оставлен на усмотрение каждого и зависит только от желание его ускорить или притормозить. Хотя венское житьё-бытьё пришлось Джулии по душе, считать себя приговоренной к пожизненной эмиграции ей все же не хотелось. "За последние три года Вена стала мне очень близкой, признавалась она своим друзьям. - Австрия пока ещё меня терпит, грех жаловаться. Все зависит от того, как сложатся мои дела и хватит ли у меня сил вечно жить в изгнании."

К откровениям в последней инстанции она относилась скептически. Среди обычных житейских истин признавала необходимость для любого человека, на какой бы ступеньке социальной лестницы он не оказался, иметь своих близких надежных друзей, в ком можно было бы найти понимание и моральную поддержку на случай крайней необходимости. Вот только чем помогут друзья в моменты внезапно нахлынувшего очарования, когда ещё нет полной убежденности в эмоциональной и интеллектуальной честности понравившегося тебе человека?

В молодости на многие её решения влиял страх оказаться в полном одиночестве. Такое беспокойство подтолкнуло и к первому, довольно раннему супружеству с человеком, который оказался лишенным эмоциональной искренности. Страх развеялся в период её второго и очень удачного замужества, но вскоре вновь стал появляться после трагической гибели супруга. Спасительный выход она находила в двух её сыновьях, самых близких родственниках и работе. Принимать разумные решения, не отчаиваться помогали ей и собственные ум, терпение, сила воли.

Но вот где-то при переходе сорокалетнего рубежа Джулия вдруг начала терять уверенность при разгадывании, что из себя представляют дружба и одиночество. Все шло нормально, как неожиданно она чувствовала себя одинокой даже в общении с друзьями, не считая уже коллег и массы всякого прочего люда, претендовавшего на близкие с ней отношения. Да, дружба прекрасна! Однако есть у неё свой неизлечимый порок - зависть, от которого мало кто свободен. Дружба предусматривает полное равенство желаний и возможностей, посему стоит лишь кому-то из друзей приобрести материальных благ значительно больше другого, как прежняя искренность отношений обычно тут же исчезает.

Все чаще в её воображении стали появляться "картинки", сопровождаемые тягостным ощущением будто ей суждено очень скоро умереть или погибнуть. Тут уж невольно возникала потребность взбодрить себя чем-то совершенно новым, даже из ряда выходящим, отражающим нечто исконное в её натуре. Все чаще её одолевало предчувствие, будто по настоящему счастливой в сложившемся у неё положении можно быть, лишь научившись легко жить в одиночестве. В том самом одиночестве, когда наполняешь его разного рода приятными для души занятиями, свободно выражаешь свои мысли обо всем на свете и при этом не опасаешься размолвок с друзьями из-за несовпадения взглядов. Только вот один Бог, наверное, знает, когда одиночество приводит к духовному озарению, а когда к помешательству.

Раздумывая об этом, Джулия иногда вспоминала своего последнего мужа. Он и в самом деле мог получать удовлетворение наедине с самим собой, пребывая в выдуманном мире, где им создавалось нечто новое, интересное, магическое. То была его большая причуда. И она воспринимала всякую его блажь невинную спокойно несмотря на то, что очень сложно жить с человеком, предпочитающим вместо светского общения при каждом удобном случае завалиться на диван, послушать музыку или себя самого.

Знавшие хорошо Джулию называли её "представительницей позднего ренессанса", имея в виду натуру деятельную и уверенную в себе, мать двоих детей, вдову и весьма компетентного в своей области эксперта, с кем охотно ведут неофициальную переписку журналисты, писатели, ученые и члены парламентов некоторых государств. Кстати, такая популярность связана была не только с её прошлым, но и с деятельностью созданного ею Центра по изучению непознанных явлений, одним из главных проектов которого считались исследования по проблемам международного терроризма. Обаятельная женщина с изумительными организаторскими способностями и неиссякаемым оптимизмом, она умела привлекать к Центру внимание заинтересованных лиц и одновременно мешать превращению этой международной исследовательской организации в сообщество интеллектуалов-невротиков со всего света или заумных визионеров, делающих из пустяков явления значительные.

*

Нам уже известно, как примерно выглядел тот, кого в Вене называли Алексом. Можно лишь уточнить, что на самом деле это был Алексей Михайлович Крепгогоров. Родился и жил он в Москве, если не считать пятнадцати лет, прожитых за границей "по тайной казенной надобности". Всё своё богатство делил условно на пять частей: детство, армия, университет, служба во внешней разведке и после ухода в отставку новая, пока ещё не познанная им ипостась.

От своего прежнего тайного ремесла, которому отдано было почти полжизни, Алексей Михайлович отошел по собственной воле и без горечи обид. Просто ничто другое не стало навевать на него столь отчаянную тоску, как необходимость ходить каждое утро в должность, проникаться эзотерической мудростью указаний свыше без реального права поставить их под сомнение. К тому же, надоело ему в управе деньги получать - вот и подался на вольные хлеба. Мне думается, были у него и другие соображения, о коих он обещал рассказать, однако каждый раз от беседы на эту тему уходил, откладывая на потом.

Какое занятие может выбрать для себя отставной полковник разведки, познавший на своем опыте истинную цену верности и предательства? Незаметно укрыться где-нибудь на своем "ранчо" или смириться и пойти на услужение сильным мира сего? Ну нет, господа-товарищи, пора и о душе подумать!

Судя по моим впечатлениям, к себе Алексей Михайлович относился самокритично и без фанатического самообольщения, обнаруживая в глубине сознания любого из смертных, включая себя, нечто праведное и грешное, святое и циничное. Бытует мнение, будто от волка человек перенял стремление рыскать в одиночестве и, сбившись в стаю, наводить страх на сородичей по соседству. На это полковник отвечал с иронической усмешкой: "Когда волки неистово воют от злости, тут нужно искать виновных среди людей. Не зря же, по древним поверьям, у каждого человека свой бес и свой ангел, а на плечах сидят два незримых писца, заносящие в хронику дела его добрые и злые."

Избегая в разговоре выставлять свою "безжалостную объективность" преимуществом аргумента, Алексей Михайлович считал любую эпоху жестокой и гуманной по своему. На пробу предлагал оживить сегодня каких-нибудь заплечных дел мастеров средневековья, иноземных или доморощенных, и перенести их в наше время. Как показался бы им весь уклад современной жизни? Наверняка варварским, греховным, вызывающим раздражение.

Никогда не слышал, чтобы он претендовал на моральное право упрекать других в их нравственной неустойчивости или тем более легкомыслии. Хотя в детстве крестили его в православной церкви, к верующим себя не относил, да и не готов был следовать во всем религиозной доктрине, пусть даже близкой его национальным корням. В превознесении мученичества дабы снискать милость Божию усматривал действие механизма инстинктивной самозащиты, которое для человека невольно сужает область духовного поиска (хотя и кажется, будто происходить должно как раз обратное). По его словам, если Бог есть любовь, такому Всевышнему можно и нужно верить, но верить самому человеку можно и нужно лишь тогда, когда тот не позволяет душе своей злобствовать. Да, это условие непомерно тяжело, однако без него терпимость незаметно обращается в ненависть, благочестие - в ханжество.

Жить наобум и грешить наобум - проще ничего не бывает. Страдать без удержу и всякой разумной меры, вечно в уповании на чью-то помощь - чистой воды блажь. В этой своей убежденности Алексей Михайлович был поистине непреклонен. С другой стороны, что-то в нем охотно и всегда откликалось на зов заоблачных высот о человеке, чье себялюбие способно все же сдерживать вырывающиеся наружу побуждения к необузданному издевательству над себе подобными. Быть может, есть в природе человека чувство справедливости, доброта и великодушие, но, в конечном счете, большинство людей не уповает на эти качества души, ибо видят постоянно, как другие дают своим агрессивным импульсам полную волю. Придя к такому выводу, он обнаружил, что отсюда же проистекает и порочность государственной власти, либо не способной, либо не желающей сделать так, чтобы справедливость и гуманность отвечали интересам граждан, в том числе их личным желаниям.