Потомок седьмой тысячи - Виктор Московкин

— Все оттуда. Догадался.

— Обманываешь, — отмахнулся тот, но уже спокойно сидеть не мог, отодвинул недопитый чай и пошел из трактира: может, и правду сказал, лучше проверить.

Полицейские ни во что не вмешивались. Среди посетителей трактира похожего на Модеста Петровича не было, волноваться не приходилось. От скуки и они взяли штоф водки. Пили, закусывали отварной печенкой и солеными огурцами, посматривали. Оба были довольны: не на морозе, не на ногах, обтирали платками потные лица — дай бог приставу что ему хочется: уважил.

Пошатываясь и цепляясь за столы, подошел к ним мастеровой с испитым лицом, в драном полушубке, из-под которого виднелась серая от грязи нательная рубаха.

— Паше Палюле опохмелиться… христа ради. Век молиться буду, — простуженно попросил он.

У Попузнева широкое тупоносое лицо, обрюзгшее от водки и жира; раскрыв черный рот, бросал туда огурец, смачно приляскивал. Сказал мастеровому:

— Я выпью, а ты крякай, Паша Палюля. Легче станет.

Бабкин посмотрел на товарища, засмеялся: «Скажет же Попузнев». Выпил свою стопку, вытер кошачьи усы и долго нюхал корочку.

Паша Палюля ощерил гнилые зубы и пригрозил:

— А я вот штоф смахну на пол…

— Но-но, — посерьезнел Попузнев. — Иди откуда пришел, а то и скрутим.

Бабкину стало жалко мастерового. Стараясь не смотреть на Попузнева, налил полную стопку, указал:

— Пей, все мы люди… понимаем.

Дрожащими грязными пальцами мастеровой поднял стопку, бережно, до капли выпил. Поклонился низко Бабкину и без слов отправился в угол.

В трактир вошел высокий господин в длинном пальто, в меховой рыжей шапке, в белых валенках с галошами. Еще у порога весело оскалился, оглядывая посетителей. Пьяницы разинули рты — вот так гость!

Половой угодливо застыл перед ним, заглядывая в глаза. Но обладатель длинного пальто и белых валенок прошел мимо, к мастеровым. Там после некоторого замешательства нашли местечко. Господин плюхнулся на скамейку, сказал не спускающему с него глаз половому:

— Водки и кушать… для них угощенье, — повел рукой на все три столика, договорил: — Фабричные ребята! Я плачу.

Малый бросился за стойку, к хозяину. Низкорослый, с черной широченной, как лопата, бородой хозяин трактира Ивлев поклонился гостю, велел ставить на столы водку.

Мастеровые начали сдвигать столики. К гостю тянулись чокаться, называли благодетелем, щедрой душой. Выбрался из своего угла и Паша Палюля, пытался присесть вместе со всеми. Вертлявый озорной парень отпихивал его, приговаривал:

— Кати, кати, без тебя тесно.

Мастеровой умолял, прикладывал руку к костлявой груди:

— Дай Паше Палюле с хорошим человеком выпить.

На столе вместе с водкой появилось блюдо дымящейся паром требушины — пей, ешь, чего жалеть, меховая шапка платит. Паша Палюля пробился к богатому гостю, преданно смотрел в глаза: облобызал бы всего — сердце переполнено любовью, но стеснялся, норовил только усесться рядом.

Веселый господин подал ему стакан, больше всего опасался, как бы мастеровой не прикоснулся, пугливо оглядывал драный полушубок.

— У вас в этом, как там… миллион букашек, — сказал он Палюле.

— Не извольте волноваться, — успокоил тот, потряс перед ним полой. — Им тут цепляться не за что — одни дыры.

— О да, большие дыры, — с уважением сказал гость. Расстегнул свое пальто на меховой подкладке — жарко. Из внутреннего кармана торчали черенки двух деревянных поварешек. Вытащил их, сказал хвастливо: — Выбрал самые большие ложки… Одна ложка — полдня сыт. Щи хлебать.

Мастеровые засмеялись.

— Рот раздерешь щи хлебать, — сказал ему озорной парень. — Разливать щи она только годится.

— Только? — разочарованно переспросил гость. — Мужик тогда врал. Какая жалость! Сказал: всем ложкам ложка — щи хлебать, барыню плясать.

— Тут-то он прав. — Худощавый, стриженный под бобрик мастеровой взял поварешки, наклонился к колену и выбил такую дробь, что гость восхищенно ахнул. — Убери, — возвратил ему мастеровой. — Супругу потешишь. Не надо гармони.

— Я должен уметь стукать. Станешь приходить ко мне. Я беру у тебя урок.

— Ладно, — согласился мастеровой. — Отчего же не прийти. Мы на тебя, Сергей Сергеич, не в обиде, как ты к нам, так и мы к тебе. Приду. Вот о других иное скажем…

Налегли грудью на стол, зашептали жарко: обидчиков на фабрике на каждом шагу, слова не скажи — грозят за ворота. Взрослых-де начали заменять подростками— пальцы у них гибче, проворнее, а платить можно вполовину. У кого найти правду?

Вертлявый парень теребил богатого гостя за рукав, просил выслушать:

— Сам посуди, машину из ремонта сдал — все честь честью, работает. Утром прихожу — все-таки есть недоделки, всегда так бывает. Я не против поправить, а мне мастер штраф. Правильно это?

— Очень неправильно, — поддержал гость.

Все уже шумели, вставали с мест. Только полицейские застыли с напряженными лицами, косились на фабричных, на высокого человека в длинном дорогом пальто. Попузнев моргнул Бабкину. Поднялись. Никем не замеченные выскользнули за дверь.

Гость тоже долго не сидел. Расплатился, сказал мастеровым:

— Фабричные ребята… очень рад. Мне было приятно.

В сенях трактира с двух сторон обрушились на него полицейские служители, скрутили руки и без шума вытолкнули на улицу.

4

Федор немало удивился, когда от сильного толчка в камеру влетел главный фабричный механик, английский подданный Дент. Подумав: «Чего не бывает на свете!» — он нагнулся и подал англичанину свалившуюся меховую шапку.

— О, мастер Крутов! — узнал Дент. — Вы арестован? Когда? Что за черт, вы совсем недавно работал!

От волнения Дент плохо говорил. Федор, все еще не справившись с удивлением, пригласил его присесть.

— О, черт! — опять ругнулся англичанин, оглядываясь. — Здесь так плохо…

— Холодновато, это верно.

Дент попытался сквозь решетку посмотреть в заледенелое окно. Тусклый свет исходил с улицы. Углы камеры белели от инея. Дент ринулся к двери, рванул — даже не дрогнула.

— Чего уж там, — остановил его Федор. — Садись лучше, жди, пока не откроют.

Дент сел на краешек скамейки и нахохлился.

— Вы буянил, мастер Крутов? — спросил он, вглядываясь в посеревшее от холода лицо Федора. — И вас посадили сюда.

— Какое… — Федор скривил губы в усмешке. — Книжку читал.

— Не понимаю!

— Читал книгу, говорю, вот и посадили.

— О, политик! — догадался Дент, внимательно сощурился. — Зачем это надо? Я вас уважал. Вы неплохо зарабатывал… — Потом неожиданно пожаловался: — Ваша страна имеет странные порядки: читал — привели сюда, я угостил в трактире всех — за это меня привели сюда.

— Чего, чего? — развеселился Федор. — Угощал — и привели сюда?

— Очень так! Была компания, была русская водка. Фабричные ребята…

— Не заплатил, наверно?

— Я платил за всех! Хозяин доволен, все довольны. Стукали большие ложки. Всем ложкам ложки: щи хлебать, барыню плясать. — Дент выхватил из кармана раскрашенные поварешки, вытянул длинную ногу и, зажав черенки меж пальцами правой руки, попытался выбить дробь — не получилось. — Я сказал: «Мне было приятно, до свидания». И меня толкнули сюда.

Крупное лицо Дента стало печальным. Забытые ярко раскрашенные поварешки покоились в руке. Федор, сдвинув шапку на лоб, попытался сообразить, что могло произойти с англичанином.

— В каком трактире сидел-то? У базара?

— Там был человек в шубе с большими дырами… миллион букашек. Выходил хозяин — борода на груди…

Федор покачал головой. Не могли же Дента принять за Модеста Петровича! В слободке главного механика все знают. За что-нибудь другое попал.

Никакого Модеста Петровича не было и быть не могло: Федор придумал его, когда шел с Бабкиным в полицейскую часть. Книжку в корпус принес Андрей Фомичев. Почитал сначала сам — отказался: в глазах, дескать, рябит, сумеречно — и передал Федору. Никогда Федор не тянулся к чтению, а тут любопытство разобрало — написано, как туго приходится рабочему человеку: нет у него в жизни просвета, работает только для того, чтобы, набив чем попало брюхо, выспаться и опять к станку. Хозяева жмут из рабочих соки, а заболеет человек или увечье получит — выкидывают его на улицу. Многие, мол, еще думают, что царь не знает об издевательствах над рабочими. Однако это дикая неправда: царь заодно с хозяевами. И выступать прежде всего надо против царя.

Книжка будоражила. Вспоминали свои обиды, кляли фабричную администрацию, которая усердствует перед хозяином, забыли обо всем — тут и подкрался хожалый…

Конечно, сказать, что Фомичев принес книгу, — и гуляй на все четыре стороны, Андрюха мерз бы тут. Но у фабричных неписанный закон: попался — других не тяни, выкручивайся, как знаешь…