Вторник, четверг и суббота - Михаил Мохов

— Чисто живут, — сказал я Елохину, разминаясь перед крыльцом.

— Анна Федоровна дому упасть не даст… Ты не больно руками маши, а то по Реброву молва пойдет. Сашок! Выберешь минутку и расспросишь Анну Федоровну про хор пенсионеров. Как они собираются обслуживать полевые станы. Ясно? — Распорядившись таким образом, Елохин двинулся в дом, а за ним и мы с Сашей. Саша стал необыкновенно серьезен.

Старуха с водянистыми голубыми глазами на широком лице сидела, облокотившись на выскобленный добела кухонный стол. Встав, она оказалась низенькой, коренастой и поклонилась чуть не в пояс.

— Здравствуешь, Николай Иванович! Что, гостей привез? Добро. Вот вас–то не знаю, обличие незнакомое. А паренек–то, видать, наш, макарьинский. Вишь какой гладкий да любой. Отдохните с дороги, Танька придет, обедать будем. А я сижу, тоже отдыхаю. Остарела, среди дня присаживаться начала.

Мы сели — кто на широкую старинную лавку, кто на новый желтый стул. Елохин потянул из кармана «Беломор», поколебался и закурил.

— Знаю я, как ты присаживаешься, Анна Федоровна. Бегаешь как молодая.

— Не замогла я бегать, Иванович. Вот Таньку бы до пенсии дотянуть, тогда и помирать можно.

Танька, Татьяна Ивановна, была младшая дочь Анны Федоровны, сорокалетняя вдова. А всего детей, считая умерших, было восемнадцать.

Лицо Анны Федоровны малоподвижно и складывается на два привычных лада: то деловитое, нахмуренное, иногда грозное, и тогда глаза выкатываются на собеседника, — то скорбное, и тогда она смотрит как бы в себя и на глаза легко наворачиваются слезы. Трудно этому темному, как старая древесная кора, лицу быть по–мелочному подвижным — не позволяют годы.

Все мы вздрогнули. На полке, возле печи, зазвонил телефон. Это было до того неожиданно, что я и тут не сразу рассмотрел аппарат, щегольской, импортный, светло–зеленый. Трубка с легким витым шнуром так славно легла в руку Анны Федоровны, такую же темную, как ее лицо. Анна Федоровна и бровью не повела, принялась разговаривать, правда, в сторону от микрофона трубки.

— А я что тебе говорила? — сердито объясняла она. — Надь не надь, а денежки в кассе держи. Ладно уж, пообедаем, так занесу. Ну–ну, ладно. Вешай трубку–то. Клади. Нет, ты вперед положи. Я так не люблю.

Разговор шел о знаменитых ста рублях. Анна Федоровна давно уже скопила и отложила их на собственные похороны. У нее был налажен и тот последний наряд, в котором не бывает карманов… Дочери, Таньке, было строго наказано не жалеть денег на поминки, угостить всю деревню, чтобы люди помнили. Но душевной и телесной крепости у Анны Федоровны оказалось еще довольно, деньги лежали праздно, в кассе же колхоза то и дело не оказывалось наличных: банк не позволял попусту держать денежные знаки. И Анна Федоровна постоянно одалживала свои сто рублей колхозу, то на два дня, то на неделю. Все к этому привыкли, и хотя каждый раз Анну Федоровну как будто просили, уговаривали, но очень удивились бы, если бы она отказала.

Поговорив и добившись, чтобы собеседница повесила трубку первой, Анна Федоровна что–то вспомнила и набрала согнутым пальцем с припухшими суставами три цифры.

— Андрей Андреич? Не узнаешь? Она самая. Ты Серегу Холкина видел ли? С утра ведь глаза налил, как из кабины еще не вывалился! На обед ехал, свой дом не признал, так мимо и катит. Вот до чего хорош! А дело не шутка — трактор. Что говоришь? Схожу, схожу, и бригадира созову, может, связать придется, пускай отоспится. Или к Витьке сбегать? Он завтра хотел на работу выходить, поправился уж. Пускай бы Серегу подменил с обеда. Так, так. А ты само собой приезжай, ты главный механик, тебе и распоряжаться. Ну–ну. Клади, клади трубку, наговорились.

Все это время никто из пас не обращал внимания на Сашу, который сидел в уголке и в разговор не вступал. Теперь он вдруг заговорил. Все повернули к нему головы.

— Приемник у вас хорошо работает? — спросил Саша. И попал в точку!

— С самого Крещенья молчит, — скорбно сказала Анна Федоровна. — Уж кто только с ним не возился! Не то в Макарьино везти, не то что!

— Инструменты какие–нибудь есть у вас? Отвертка хотя бы? — Саша поднялся со стула во весь богатырский рост и шагнул в переднюю, то есть парадную, комнату — приемник он увидел через приоткрытую дверь.

У Анны Федоровны оказались и отвертка и даже паяльник со всей принадлежностью, — чего только не оставляли ей на хранение! Саша подсел к столику, на котором стоял приемник.

Хлопнула дверь — пришла Татьяна Ивановна, тихая женщина с белым, незагорелым лицом, какое в деревне бывает у конторских работников, и принесла с собой сложный запах почты — запах сургуча, клея, бумаги и мешковины. Она коротко поздоровалась, помыла руки под медным умывальником, и стол накрылся сам собой, в два счета.

Как по команде, в эту минуту засвистел и забулькал приемник, и Саша, сияющий не меньше медного умывальника, отдал Анне Федоровне инструменты:

— Принимайте работу.

— Бажоный мой, голубок, — растрогалась Анна Федоровна. — Где научился–то? Вишь какой паренечек, у тебя уж голова толста, понимает.

— Ну, Сашок, заметка тебе обеспечена, — смеялся Елохин. — Купил хозяйку, ничего не скажешь. — И мы принялись подшучивать над Сашей, хвалить его за журналистское открытие: хочешь взять интервью — наколи хозяину дров на зиму. Или баню сруби. Широкая популярность газетчику обеспечена, наперебой звать будут.

Пока мыли руки, Елохин говорил мне:

— Как сенокос — к Анне Федоровне идут за подмогой. И она выводит на пожню пенсионеров, а без нее они идти не желают. И сама косу берет. Что она о человеке скажет — то он и есть. За всю жизнь, должно быть, слова неправды не сказала. А вот писать не может, иногда внукам продиктует, те запишут и на почту снесут, а она им — конфетину. Но я с ней по телефону частенько говорю, потом выйдет заметка, а то и две, — ставлю ее фамилию. Знаешь, как это делается…

Анна Федоровна второпях прошла мимо с баночкой меда в руке — ручаюсь, что для Саши. Анна Федоровна открыла в нем сходство с одним из своих внуков, и, по–моему, Саша уже мог оставаться в ее доме навсегда. Занятно было смотреть на низенькую старуху, которая приголубливала, брала под крылышко, под защиту парня чуть не вдвое выше себя. Саша топтался у стола, не зная, куда деваться от ее благодарностей и похвал, и отнекивался. А я думал о том, что если у Елохина в разных концах района есть два десятка таких союзников, как Анна Федоровна, то он непобедимый человек. Вдруг приходило в голову, какая огромная сила жизни даже в этой, за семьдесят годов, старухе, — как же сильна вся деревня Реброво? А весь макарьинский край? А…

Мы сели за стол.

ПОД ПОЛОГОМ

На повети у Захара Петровича был устроен полог. Что такое поветь, теперь, при моде на все северное, известно многим читателям, но, может быть, не всем. Это большой хозяйственный сруб, отделенный от избы сенями. В боковых стенах делаются ворота, одни против других, а к воротам — длинные пологие подъезды, взвозы, так что лошадь с телегой может проехать через поветь, насквозь. Даже когда на повети заложен полный зимний запас сена, остается место для саней, лодки, сетей, ткацкого станка и ещё множества мелочей.

Елохин и Саша легли на остатках прошлогоднего сена, где им постлала хозяйка, а я на койку под пологом, — это царское место мне досталось по жребию. Надо мной парила в воздухе легкая деревянная рама, с нее свешивались до полу ситцевые полотнища. Белая ночь была до того светла, что можно было разобрать, что ситцы — в горошек, только непонятно, какого цвета. Внутри полога веял сквознячок, но комары попасть внутрь не могли, исступленно звенели вокруг, чуя человеческое тепло.

Все тело было схвачено усталостью, как обручами. У Анны Федоровны мы не загостились, в третьем часу уже приехали в Талицы, к Захару Петровичу. Оставили «козлик» возле дома, и Елохин повел нас в лес, где Захар Петрович пас колхозное стадо.

Не больше получаса мы быстро шли по неширокой просеке, а потом и по тропинкам, но на нас успели навалиться разом лесная душная жара, оводы, комары и липкая паутина, которая, словно мед, вымазала наши лица.

— Вот он, — сказал Елохин приостанавливаясь.

Навстречу неторопливо вышагивал по тропинке высокий седой человек в коротковатом бумажном костюмчике. В руке прутик, через плечо — бархатная спортивная сумка.

— Захару Петровичу!

— О! Николаю Ивановичу! Нашел меня, гляди–ка. Все леса знает.

— Никак пастух–то без стада? — поинтересовался Елохин. Захар Петрович пожимал нам руки, всматриваясь в незнакомые лица.

— Был бы пастух, а стадо будет. Идемте давай.

Стадо оказалось неподалеку, на просторной поляне, которую змейкой пересекал ручей. Саша помог Захару Петровичу выгнать из подлеска отбившихся коров. Он метался по зарослям, как молодой старательный щенок, от всей души перебирающий голенастыми лапами, — и расположил к себе Захара Петровича едва ли не так же, как Анну Федоровну. Когда все устроились на траве, чтобы передохнуть, у Саши с Захаром Петровичем уже шел вполне дружественный разговор.