Опекун - Виктория Лукьянова

крематорием, я – пещерой. Для остальных дом моего опекуна – одно из лучших творений именитого архитектора и самое современное здание. Здание, из которого я не сбегу.

Машина притормаживает перед высокими воротами – первая преграда. Ворота бесшумно открываются, и мне украдкой удается разглядеть камеры, словно глаза, смотрящие на нас. Дальше за воротами идет дорожка, по которой автомобиль неспешно катится. Метров тридцать или сорок.

По оба ряда от дороги растут высокие деревья, которые прячут дом от посторонних глаз. Еще один пунктик для меня – никто не увидит и не услышит, даже если я буду носиться по крыше, махать руками и орать во все горло, моля о помощи.

Автомобиль останавливается у лестницы главного входа.

Не все так плохо. Наверное, на месте опекуна я бы привезла меня в дом связанной в багажнике и через черный вход, чтобы никто не видел. Не знаю, стоит ли рассчитывать на капельку снисхождения, но я вздрагиваю, когда передо мной резко открывается дверь.

Оказывается, водитель и опекун уже вышли из машины, и лишь я упрямо ворочу нос и размышляю о своей участи, пока меня не поторапливают. Опекун молчит, но я чувствую сгущающееся как грозовая туча давление и выпрыгиваю из салона.

Послушно иду вперед, смотрю в спину опекуну. Он, как обычно, опережает меня, открывает дверь и даже не ждет, когда я войду, и уж тем более не пропускает перед собой. Дверь закрывается, я успеваю ее удержать, хотя она чертовски тяжелая.

Похоже, здесь никого. Хотя кого я должна была увидеть в четыре утра?

Стоит мне об этом подумать, как из-за угла появляется высокая женщина в строгом сером костюме и, посматривая в мою сторону, обращается к опекуну. Я так и не смотрю на него. Кажется, если взгляну в его спину, то сожгу роговицу.

– Ян Давидович, что-то случилось?

Он игнорирует вопрос:

– Проводи ее в комнату для гостей.

Хотя бы для гостей, а не в подвал. Ехидная улыбка на миг расцветает на моих губах, но я быстро давлю порыв сказать какую-нибудь гадость.

Тем временем женщина, которую мне так и не представили, но которая, скорее всего, выполняет в доме функции той же Нины Николаевны, смотрит на меня. Вот ее-то я и разглядываю.

Глаза у нее серые под цвет костюма, волосы собраны в пучок на затылке. Лицо гладкое, но некий налет сна еще остался. Возможно, ее предупредили о нашем приезде.

– Идемте за мной.

– Нет, – чеканю я и впервые за долгое время смотрю не по сторонам, оставаясь безразличной к шикарному убранству пещеры, а на опекуна. Он все так же остается стоять ко мне спиной.

Я могу разглядеть, что помимо его любимых начищенных ботинок на нем безупречно сидит костюм: черный, с кромкой воротника рубашки белого цвета. Интересно он так вырядился ради меня или я оторвала опекуна от важного дела? Подумать об этом не успеваю, потому что он оборачивается и смотри так, что сердце падает с разгона в пропасть.

– Ты идешь в комнату, в которую тебя отведут, и будешь сидеть там, пока я не разрешу выйти.

– Нет, – упрямо гну, потому что страх окончательно спалил мне мозги.

Опекун молчит. Его темные брови неприятно изгибаются. По моей спине ползут мурашки.

– Что-то хочешь сказать?

– Да.

Но он игнорирует мое резкое заявление. Отворачивается, кивает этой стремной тетке и та надвигается на меня, получив безмолвную команду. Выглядит она так, словно может вцепиться в глотку, если я попробую издать еще один звук. А я хочу! Хочу, но понимаю, что бесполезно. Опекун уходит, скрывается в каком-то полутемном коридоре, а его ручной питбуль смотрит на меня кровожадно.

– Идемте, Эрика.

Она знает, кто я! Плевать.

Я выжидаю еще полминуты, давая себе шанс взбунтоваться, но в итоге приходится следовать за ней. Мы идем по другому коридору, который выводит в иное крыло дома, нежели то, в котором скрылся опекун. Я выдыхаю. Он далеко. Значит, можно вытаскивать свое сердце из пяток.

Комнату мне выделяют небольшую, но вполне комфортную. Здесь есть целых два окна, и они даже не заколочены. Хотя на месте опекуна я бы посадила себя в клетку. Кровать широкая, личная ванная комната, не такая большая, как в моей квартире, но тоже сойдет. Питбуль (а она так и не представилась) заявляет, что завтрак в восемь утра. Она придет за мной.

Выходя из комнаты, она закрывает дверь, а я слышу, как щелкает замок.

Нет, все же я в клетке.

Восемь утра наступает раньше, чем я рассчитывала.

Я так и не поспала, хотя пыталась. Сначала, как только захлопнулась дверь за домработницей, я бродила по комнате и осматривалась, занимаясь поисками. Что именно искала – не знаю. Против воли меня здесь удерживать не могут. Мне восемнадцать и я имею право выйти из этой чертовой пещеры и вернуться к себе. Правда опекуну наплевать на мои права: он все же управляет активами семьи, а не моей личной жизнью. Пожалуй, стоит ему об этом напомнить, но следом возникает вторая проблема – меня могут вернуть в полицию и тогда придется отвечать за вечеринку по полной и мне кажется, что всем будет наплевать, что организовывала ее Лекси, а не я.

В пять утра я хотела позвонить подруге и высказать все, что о ней думала, но поздно спохватилась – мой телефон остался в полиции.

До Лекси доберусь позже. Возможно, нам пора прекратить общаться. Если я все еще хочу дожить до двадцати пяти и получить свое наследство в полном объеме.

Покрутившись сначала у одного окна, потом у второго, так и не смогла разглядеть двор. Потом отправилась в ванную, умылась, нашла зубную щетку в упаковке, которой воспользовалась, чтобы вывести отвратительный вкус изо рта, и вернулась в спальню.

В восемь утра начинается новый день в новом доме.

Замок щелкает, будто кто-то снимает с предохранителя пистолет. В горле сохнет.

Кого я жду? Питбуля или опекуна? Мне кажется, что он войдет в комнату, посмотрит на меня теми черными от гнева глазами и уйдет. А я останусь гнить здесь и вряд ли протяну еще семь лет. Но на пороге к моему облегчению появляется домработница. На ней тот же серый безликий костюм. Волосы собраны на затылке, руки сложены перед собой.

Она смотрит на меня не так пронзительно, как глянул ночью опекун, но я все равно съеживаюсь от этого взгляд. Словно меня ругают.

Я ненавижу, когда меня ругают.

С одиннадцати мне пришлось учиться быть хорошим ребенком, как бы тяжело это ни было. Я не давала повода для сомнений, кроме вчерашнего