Слухи - Анна Годберзен

— Полагаю, что вряд ли знаю что-либо, представляющее интерес, мистер Барнард. Но в любом случае, очень мило с вашей стороны было предложить подвезти меня. Надеюсь, вы пригласите меня на танец, в следующий раз, когда мы встретимся на балу, — сказала она в заключение, изящно показав таким образом, что у нее нет ни малейшего намерения что-либо ему рассказывать.

И это в то время, как ее голова буквально забита секретами самого романтического свойства. Диана сама себе удивлялась, что хранит их так долго.

— Хорошо, мисс Диана, — ответил он с той же загадочной улыбкой. — И я рад сказать, увидев вас вблизи, что вы так же красивы, как ваша сестра.

Их расставание перед домом Холландов в Грэмерси-парк, № 17, было весьма сердечным. Мистер Барнард помог Диане выйти из экипажа, поцеловал ей руку и попросил не забывать о его предложении. Он настоял, чтобы она взяла его визитную карточку, и, прежде чем уехать, напомнил о том, что не болтлив.

Когда она повернулась и начала подниматься по каменным ступеням на крытое крыльцо с железными украшениями, она не смогла сдержать улыбки при мысли, что ей, возможно, понадобится продать сплетни за деньги. Помимо того, что ее семья действительно обеднела, был еще один секрет, который хранила Диана. В письме, которое Элизабет написала сразу же после своего исчезновения, она сообщила Диане, что знает о чувствах младшей сестры к Генри. Знает о ночи, которую они провели вдвоем в оранжерее Скунмейкеров, а также о бесчисленных записках, которые они посылали друг другу во время злосчастной помолвки Элизабет и Генри. Она даже одобряла все это.

Итак, Диана знала, что, как только позволят приличия — когда закончится траур Генри по Элизабет, — она будет видеть его повсюду. В опере, на благотворительных балах и на всех рождественских вечеринках в Нью-Йорке. Довольно скоро Генри сделает ей предложение, а она уже заручилась разрешением — принять предложение от того единственного, кто значил для нее так много. И тогда она навсегда освободится от этих сочувственных взглядов и от грубых намеков на то, что ей следует беспокоиться о чем-то вроде денег. Л также от заранее организованных встреч с этими Персивалями Коддингтонами и от унылого брака с одним из них. Ведь Генри Скунмейкер не только очень красив и обладает бесшабашным нравом — он еще и весьма богат, а это значит, что он избавит ее от всего этого. Впрочем, когда она будет с Генри, ее жизнь будет такой яркой и волнующей, что у нее просто не будет времени для огорчений и тревог.

3

«Было время, когда этот штат просто кишел золотоискателями, но сейчас, на пороге нового века, Калифорния совсем другая, нежели в 1849 году. Новые орды устремились на поиски черного золота. Сейчас на уме у всех одно слово: нефть!»

Впереди простиралось поле золотистой травы, игравшее фокусы со зрением: Элизабет Холланд то казалось, что оно почти рядом, а в следующую минуту она понимала, что оно в нескольких милях от нее. Остановившись, она посмотрела вдаль из-под полей своей шляпы, почти не защищавшей от солнца белоснежную кожу лица, которой она когда-то славилась. Теперь ее лицо в форме сердечка, с топкими чертами и маленьким круглым ротиком, приобрело коричневый оттенок, которого она никогда прежде не встречала у женщин; пепельные волосы так выгорели на солнце, что стали почти белыми.

Она оглянулась на маленький городок Сан-Педро у железной дороги, откуда пришла. Она не смогла бы определить, как долго шла и далеко ли еще до дома. Правда, домом это вряд ли можно было назвать. Все восемнадцать прожитых ею лет домом для Элизабет был величественный особняк в Грэмерси-парк. Там жило три поколения Холландов, украсивших его комнаты, обшитые деревянными панелями, безделушками и произведениями искусства и наполнивших дом негромкими звуками светской беседы и ароматом чая. В этом доме ее отец прожил свою слишком короткую жизнь. Высокие окна-фонари гостиной выходили на огороженный парк с густой листвой, по которому прогуливалась исключительно хорошо одетая светская публика.

Сейчас дом очень далеко. Но Элизабет была воспитана как истинная Холланд, и это осталось с нею и на широких просторах Калифорнии. На ней было то самое льняное платье в белую и синюю полоску, в котором она была в тот день, когда покинула Нью-Йорк, — с узкой талией, рукавами в три четверти и прямоугольным воротником. Белый цвет был уже не совсем белым, но даже в этом далеком краю Элизабет изо всех сил старалась, чтобы оно было всегда чистым. Она по-прежнему ходила с прямой спиной, расправив плечи.

Элизабет последовала зову сердца, а о таком никто не сожалеет. Но она не могла не думать о матери, сестре и тетушке Эдит, которые остались в бедности в Грэмерси-парк. Ведь именно Элизабет должна была их спасти, выйдя замуж за богатого Генри Скунмейкера, а вместо этого она просто сбежала. Нет, не просто — она знала, что это не может быть просто. Она мало что знала о положении своей семьи, потому что ее сестра, Диана, была никудышной корреспонденткой, а для Элизабет было слишком опасно все время ее подталкивать. Фактически она позволила себе всего два письма к младшей сестре, чтобы заверить, что она жива, и дать адрес конторы «Вестерн Юнион» в Сан-Педро.

В одном из своих редких и загадочных писем Диана упомянула, что у матери неважно со здоровьем. Памятуя об этом, Элизабет проделывала путь до города, как только возникала возможность. Сегодня снова не было никаких новостей из Нью-Йорка. Элизабет купила бейкерсфилдскую газету на случай, если там будут какие-то упоминания о делах на востоке, и отправилась в долгий обратный путь.

До приезда в Калифорнию Элизабет слышала лишь о двух городах в этом дальнем штате — Лос-Анджелесе и Сан-Франциско. О них говорил Уилл. Она прибыла в Сан-Франциско, не зная точно, как ей найти Уилла, но исполненная решимости это сделать. А потом оказалось, что он тут — ждал поезд, словно знал, что она на нем приедет. На самом деле, как он рассказал ей позже, он ходил на станцию каждый день в надежде, что в один прекрасный момент увидит, как его Лиззи выходит из черного вагона. Вскоре после этого они отправились в путь через Центральную долину, проезжая мимо городков с такими названиями, как Мерсед, Модесто и Сан-Хоакин. Это были пыльные города с печальными главными улицами и деревянными тротуарами. Пока влюбленная пара не добралась до Лос-Анджелеса.

Вначале Элизабет очень скучала по дому. Ее буквально одолевала ностальгия. В Нью-Йорке Элизабет была девушкой, для которой совершенство — внешности и наряда, манер и репутации — было своего рода, привычкой. Ей нелегко приходилось без этого. Но сейчас, когда она провела уже два месяца на Западе, где ни наряд, ни манеры не определялись строгими правилами, она пребывала в каком-то мечтательном состоянии. Над головой было необъятное голубое небо — такой чистой голубизны она никогда не видела в Нью-Йорке, теплый ветерок шевелил бледно-желтую траву под ногами — и больше ничего не было. Ей все еще было непривычно, что не слышно колес экипажей, что до нее не доносится шум прачечной и голоса служанок из кухни, из нижних помещений дома. Элизабет шла, придерживая широкополую соломенную шляпу, и видела лишь две вещи: голубую дугу и волнистые желтые холмы, простиравшиеся насколько мог охватить взгляд. Шум ее шагов по траве, камешкам и грязи звучал в ее ушах, как звуки оркестра.