Кесарево свечение - Василий Аксенов

— Мариночка, крошечка, да ведь я же тебя в детский садик за ручку водил!

Грубая лесть, как всегда, сработала. Маринка махнула лоху:

— Садись!

Не хочется лишний раз смущать читателя, однако не можем не сообщить, что князья-то Дикобразовы тоже, оказывается, принадлежали к этим стрёмным местам еще с XII века, а то и раньше. В полноводных угодьях стояли их поместья, что поначалу топорщились частоколом, а потом с каждым столетием облагораживались в стиле «Sans-soucis».[10]

Здесь-то и начал их трепать сельский пролетариат, пробудившийся от спячки повиновения, здесь-то он и ощипывал своих князей, как павлинов в засранных усадьбах. Здесь-то и приспособился недорезанный род, ушел, отбросив титулы, в сердцевину очистительного процесса, в ЧК. Так и выжил, так и дотянул до нового очистительного процесса, то есть до приватизации.

Теперь последняя княжна Дикобразова, бывшая аспирантка кафедры франко-германской филологии, а ныне член правления 000 «Канал», с ревом гнала вездеход по ухабам своей родины в пока еще неизвестном автору направлении.

Гусятинские дворы давно уже кончились, гибельная пустыня лежала теперь впереди под химическими составными бесконечного северного заката. Птицы давно уже отлетели от этих мест, а может быть, и попадали на лету. Чернеющий в глубине перспективы комбинат бесповоротно пожрал все сносное. Одни сучья торчали, отражаясь в глубоких лужах дороги, да изредка какой-нибудь мутант покачивался на слабых ногах.

Довольно, не жди, не надейся. Рассейся, мой бедный народ! — вспоминали филологи. Примерно то же самое, но в других выражениях вспоминал Олег. То же самое, но совсем уже в других выражениях вспоминалось Налиму башкой вниз. Каждый километр дороги казался всему экипажу последним, но все-таки куда-то летели, падая в лужи, пробуксовывая, визжа и скрежеща. И вот наконец направление по сюжету определилось. Химическая пустыня заканчивалась, в стороне от кошмарных чертогов комбината появились белые стены и башни Свято-Семирамидского монастыря. Во время оно кремлевские тираны ссылали сюда неверных жен и слишком пылких любовниц. Маялась тут и Мария Нагая, главного русского изверга любовь и злоба. Не отставали от царей и сатрапы. Десятилетиями держали тут женщин по кельям на цепи якобы для того, чтобы замаливали свои грехи. Множество страшных былин возникло тут среди идиллического пейзажа — истории удушений, отравлений, псиной травли. Нет, все-таки недаром воздвигнут был по соседству Череповидовский комбинат: злобный дух лихолетий всегда витал над большевистскими мероприятиями.

В народе сейчас об этом средневековом «лагере смерти» говорить не любят. Единственный сюжет остался жить благодаря живописи XVIII века. Речь идет о гибели в огне княжны Дикобразовой. Якобы некий петербургский временщик, чтобы избежать гнева императрицы, подпалил келью опальной красавицы. Всем известна большая художественная картина на эту тему: полуобнаженная княжна распростерта на полу, негде укрыться от дьяволов огня, неудержимо рвущихся в камеру через раскаленную решетку окна и полыхающую дверь, и все-таки глаза девушки полны не страха, а дерзости, неукротимого вызова самодурам прошлого; в общем, сильнейший обличительный документ в адрес прогнившего строя.

Маринку Дикобразову дразнили на факультете «княжной Дикобразовой», имея в виду общеизвестную картину. Шутка считалась вполне дурацким клише в той же степени, что и неизбежное упоминание Муму при имени Герасима. Маринка грубовато, в стиле «Двенадцати коллегий», похохатывала: ну и остряки тут у нас подобрались! Никому и в голову не приходило, что однокурсница произросла как раз из тех самых Дикобразовых, что сожженной девушке она приходилась ни больше ни меньше как внучатой племянницей в седьмом колене.

Скрылся за горизонтом комбинат, и засвистели по всему пространству соловьи. Обремененные певчим племенем, свисали над почти непроезжей дорогой кусты сирени. На первой скорости шатко-валко продвигались авантюристы к стенам Свято-Семирамидского. Уже слышно было, как скрипят на последней петле повисшие ворота духовной крепости. Из угловой башни росло дерево. И здесь, оказалось, скособоченный, гипсовый стоит ублюдочек Ильич Владимир. Несколько расколотых или продавленных вывесок лепилось под ранней луной по стене главного монастырского дома. Кое-где все-таки читалось: «школа механизации», «областной коллектор» и обрывки «…черм…», «…адзо…», «…ел ацн…».

Никто не выглянул в окно на шум машины. Нигде вообще не определялось никаких признаков жизни, за исключением какого-то темного провала, откуда шло голубоватое свечение и доносился взволнованный разговор по-испански. Несмотря на разруху, в монастыре, как и повсюду, смотрели мексиканский сериал «Богатые тоже плачут». Это удерживало страну от уличных бунтов.

Маринка проехала мимо главного дома, повернула за угол, пересекла площадь перед частично обвалившимся храмом и углубилась в подобие улочки, спускающейся меж заброшенных строений к реке; очевидно, знала, куда едет. Остановились в тупике перед зияющим проломом с остатками дверной рамы и вывеской «Общежи… ед… ала». Здесь Марийка приказала разгружаться. Ребята вытащили Налима. Голова пленника болталась из стороны в сторону, пока не упала на грудь, окончательно испачкав рубашку.

— Дайте хоть выпить, сволочи, — пробормотал он. Его повлекли наверх по опасной лестнице.

Фары «Нивы» были единственным источником света в закоулке. На лестнице даже говном уже не пахло, не видно было ни кошек, ни крыс — все вымерло за годы перестройки. Оказалось, что строение сливается с крепостной стеной и выходит к реке высоким отвесом. Комната, куда вошли авантюристы — напоминаем: Мстислав, Герасим, Олег Телескопов-Незаконный, ведомые дерзновенной Маринкой Дикобразовой, — была довольно обширным каменным мешком с проломом во внешней стене, откуда открывался вид на острова и протоки Стрёмы. В пролом этот и улетели с шумом то ли птицы, то ли черти. Чей-то преувеличенный глаз глянул внутрь, подмигнул и оставил в покое.

— Вот здесь и разберемся с Налимом, — сказала Маринка. — Здесь нас ни один тээнтэшник не найдет. — Она щелкнула выключателем, неожиданно загорелся свет. В центре комнаты положили чемодан; код замка был Марине, конечно, известен: «Полтава». Откинули крышку. Как и ожидалось, на первом плане фигурировал «Калашников», рядом расположились два товарища поскромнее — «Макаров» и «блюмкин», к ним гарнир — пяток гранат. Под этим «хардвэа» шел слой мягкого: шелка и кашемиры, личные вещи Налима с фирменными этикетками, ну а ниже, занимая половину всей емкости, лежали пакеты с баксами — общак ТНТ.

У Мстислава разболелась голова, он не чувствовал себя ни мстителем, ни славянином.

— Ну говори, негодяй, зачем уничтожили баграмовцев? — устало спросил он.

Налим ответил маловразумительным клокотанием, но все-таки можно было что-то уразуметь: «сами напросились» или что-то в этом роде.

Маринка подошла к пролому, потянулась в лунном свете:

— Ах, Герка, Герка, ведь это же здесь, вот именно в этой келье мою прапрапрапрапрапрапратетю жгли, а теперь мы здесь с тобой, бандиты нашей родины!

Читатели, друзья, располагайте этот пролом, и лунный свет, и связанную тушу врага как вам угодно, мы же только добавим к вашей мизансцене крепко обозначенные икры на стройных ногах княжны, а также рельеф плечей, освободившихся от шиншилловой накидки.

Герасим развел руками: комментарии излишни, дикобразие момента неотразимо! Мстислав с Олегом тут же покинули помещение. Погасло тусклое электричество. Женщина, ее величество, или, так скажем, ее светлость, потянула старого друга за пояс штанов.

Олег знал, куда ехать. Элита окрестных поселков собиралась по вечерам в баре «Стреляй» возле развалин МТС. Когда они вошли, во мраке среди хрустальных шаров пела финская певичка Юлью Ласканен. Уже в который раз эта женщина нелегкой судьбы отставала тут от тургрупп, увлеченная вымирающим племенем местных блондинов. Каждое утро, отбрыкиваясь от очередного кучерявого, мадемуазель Ласканен клялась сегодня же уехать, однако каждый вечер снова появлялась в «Стреляй» и пела I'm beginning to see the light.[11]

Ей казалось, что ей за это платят, на самом же деле вокруг нее опохмелялось не менее дюжины тунеядцев.

Элита, нахлобучив на носы тяжелые надбровные дуги, нехорошо смотрела на приезжих. Кто-то уже опознал непутевого Лёлика и готовился бить. Мстислав — правая рука в кармане — разговаривал на оксфордском наречии с финкой, чей английский состоял из блюзов. Т.-Н. между тем, не считая денег, набирал из буфета литровые «абсолюты», ящик пива «Синебрюхов», увесистые сервелаты, коими можно было и обороняться, не прибегая к убийству.

— Save me regardless of whether you like me or not,[12] — неожиданно пропела сорокалетняя половая партизанка. Лёлик катанул по полу банку с калифорнийскими артишоками.