Земля в ярме - Ванда Василевская

Под листом водяной лилии неподвижно стояла молодая щучка. Винцент отчетливо видел в кристальной воде острые очертания ее мордочки и быстрые, разбойничьи глаза, устремленные в водяной простор. Щучка не шевельнулась, когда лодка проплыла мимо, медленно скользя по воде, движимая силой ветерка, который совсем не чувствовался. Рыба застыла, словно кусок дерева, неподвижная, будто мертвая, но напряженная, как тетива лука, который вот-вот пустит меткую стрелу. У самой поверхности воды сновала рыбешка, сверкая при внезапных изгибах и поворотах живым серебром.

Дно все понижалось, и волшебный лес исчезал. Лишь последние упрямые лилии и кувшинки выбрасывали еще на поверхность свои белые и желтые цветы. Все остальное поглотила глубина. Подводный лес ушел в тину, в песок, в острый гравий старого русла реки, которая протекала здесь еще до того, как пришли на зеленые прибужские луга первые люди.

Лодка покачивалась над бездонной глубиной. Винцент улегся на мокрые доски и смотрел в чистое, безоблачное небо. Закричал чибис над лугами, ему ответил утиный галдеж в прибрежных камышах. Шумел, вздыхал, пел свою таинственную песенку тростник. Толстый жук гудел над мелкими цветочками стрелолиста. Полна голосов, запахов, музыки была тишь озера. Где-то у берегов плеснулась рыба.

Насыщенное блеском небо слепило глаза. Лодка сонно покачивалась на одном месте. Охватывала тишина, день утопал в кроткой лазури. Все растворилось в ленивом бездумье, в красках, в сиянии, в прибрежной музыке. Не было ни школы, ни деревни, ни самого Винцента. Остался лишь мягко, легко, нежно колышущийся зеленый, золотой, лазурный мир.

Шумно заплескалась вода. Раздались голоса. Винцент очнулся. Дремота охватила его так внезапно, что он ее и не заметил. Теперь по его телу пробежала холодная дрожь. Костюм на нем был мокрый, — на дне изрядно скопилось воды. Солнце бросало из-за деревьев косые лучи. День клонился к вечеру. Первые тени падали на воду, хотя луга еще утопали в солнечном сиянии.

— Вытаскивай!

Голос несся далеко по воде. В лодке стояли два человека. Они вытаскивали вбитые неподалеку от берега в ил шесты вентерей. Медленно появлялся из воды длинный, искусно растянутый на обручах мешок — сетчатая засада на подводных обитателей. Винцент сидел и смотрел, слегка пошевеливая веслом. Он почувствовал голод и вспомнил, что с утра ничего не ел. Но ему хотелось посмотреть, что они поймали.

В петлях сетки всеми цветами радуги заиграла вода — одно мгновение держащиеся зеркальца. А потом зачернелось толстое, жирное туловище линя. Добыча была отправлена в лодку.

Теперь он узнал рыбаков — Захарчук с сыном. Учитель стиснул губы. Те заметили его. Старик снял шапку. Винцент неохотно кивнул головой, но не сказал ни слова. Еще и тут нервы себе портить!

Видимо, они были здесь уже давно: на берегу темнело несколько вентерей, растянутых для просушки на колышках.

Он смотрел, как они вытаскивают второй пустой вентерь, как вынимают щуку из третьего. И тут поймал на себе косой, подозрительный взгляд Захарчука. Пожав плечами, он повернул лодку. Теперь он медленно плыл обратно. Все более глубокая тень стлалась по воде, а небо окрасилось золотым блеском. Берега были безжизненно тихи. Умолкли мелодии, музыка, песнь. Странно молчала вода. В ней притаился холодный сумрак, дно исчезало, под лодкой открывалась неведомая пропасть. Плескалось весло — только и слышалось.

Постепенно с темного зеркала вод стал подниматься туман. Летучие нити испаряло седое дыхание озера. Позади лодки и впереди ее все гуще, все выше поднималась белая стена. Но это дальше. Там же, где погружалось в воду весло, была лишь прозрачная, легкая мгла, лениво ползущая по поверхности, — влажное и прохладное дыхание воды.

С лугов тянуло легким ветерком. На повороте, там, где подмокший лужок врезался в стену лесов, туманы отходили от воды, двигались дальше, в далекий мир, расстилались над плоскими просторами влажных трав, заливали равнину молочной ватой. Другая, более узкая часть озера была свободна от туманов, — ветер отрезал белую стену своим острым крылом, дуновением невидимых губ, холодным дыханием с другого, плоского, лугового берега.

Лодка пристала к болотистому мыску. Винцент прикрепил цепь, обкрутив ею кривой, покосившийся ствол ольхи. Щелкнул замок.

Вверху зашуршали кусты. Он взглянул. Среди орешника стояла Анна. Учитель смутился.

— Вы не обедали сегодня…

— Да вот поехал немного покататься на лодке.

— Так долго!

Он не ответил. Хватаясь за гибкие прутья орешника, он взобрался на вал и остановился подле нее.

— А я тут Банихино сено сгребала.

— Все уже скосили?

— Все. Не так уж его и много.

Они медленно шли. День угасал. Тень сгущалась уже и здесь. Высоко в небе горела заря, рыжее сияние, как от далекого пожара.

— Грустно… — ни с того ни с сего сказала Анна.

Он удивился, неизвестно почему.

— Грустно?

Грустью веяло от лугов, непонятной и беспричинной вечерней грустью. В кустах внезапно зашуршала птица. Анна вздрогнула и засмеялась.

— Под вечер иной раз человек сам не знает, чего пугается.

И снова, уже в который раз, он заметил нежность в ее голосе и пожал плечами. Какое значение это может иметь?

— А вот уже и калина.

В сумраке светились маленькие белые балдахинчики калины, обманчивых цветов, которые своим венчиком из четырех смыкающихся лепестков над пустотой так привлекают насекомых.

— Красиво здесь, а днем еще лучше, только и тогда грустно.

Винцент взглянул сбоку на ее изящный профиль.

— Вам что-то всегда грустно. Досаждают вам?

Она наклонилась и сорвала головку скабиозы.

— Эх, что там… Всем не легко. Там, у нас, так, знаете, поют:

Калина в роще к земле пригибается,А мое сердечко плачет, сжимается…От ясного солнышка в золоте все поле,Отчего ты, сердце, плачешь, — поневоле?Не мое солнце, не мое поле,Одно мое лишь: горе-недоля.

Позади на тропинке зашлепали шаги. Анну и Винцента обогнал Захарчук, окидывая их тяжелым взглядом. Анна остановилась.

— Ну, вы идите так, а я побегу стороной, лугами.

— Там же мокро, болото!

— Ничего, есть тропинки.

Анна исчезла, растаяла в сумерках. Винцент шел медленно. Только теперь вечерняя печаль пала на него всей тяжестью. Словно туман, наплывала грусть от черных деревьев, от покрытых тьмой лугов. И в вечерней печали тоскливым эхом откуда-то издали зазвенел голос Анны:

Не мое солнце, не мое поле,Одно мое лишь: горе-недоля!

Он потихоньку дошел до избы Роеков, разминулся в дверях с хозяйкой и открыл дверь в свою каморку. Оттуда пахнуло затхлостью, которую невозможно было устранить никаким проветриванием, — наверно, бревенчатую избу точил грибок. Винцент разыскал спички, зажег лампу. Она осветила небольшой круг — стол, стул, часть пола. Дальше комната утопала во мраке. Он сел и тупо загляделся на сучья струганых досок.

Вечера всегда были самыми тяжелыми: что собственно делать? Исправлять засаленные, исписанные каракулями тетради с завернувшимися уголками страниц? Писать отчет? Подготовлять свидетельства? Ведь конец года на носу.

Ему ничего не хотелось делать. Последняя диктовка, на худой конец, может остаться и неисправленной. Жалкие каракули, неуклюжие предложения, эти ужасающие орфографические ошибки, о которых в последний раз столько говорил инспектор…

Да и какой результат?

Тоненькие тетрадки огромной грудой громоздились на столе. Он уже по горло сыт этими «сочинениями», вымученными, короткими фразами, в которых чувствовались усилия ответить на заданный вопрос как-нибудь поскорей и вернуться к своей работе, к пастьбе, к рыбной ловле, к чистке картошки, ко всему тому, что было самым существенным и что не относилось к школе.

Да, по вечерам хуже всего. За окнами плыл теплый вечер, тихий и все же звенящий голосами.

Но что делать ему? Что ему делать?

Растрепанные книжки были уже выучены наизусть. Этот глупый роман, взятый у Сташки, тоже уже прочитан. Разве завалиться спать, хотя и спать не хотелось.

На лугу над Бугом сейчас собираются деревенские парни. Дымят папиросками, болтают о своих делах. Или, перегнувшись через плетень, шутят с девушками. Нет, к этим делам ему не было доступа.

Ему вспомнилось, как однажды, вскоре после приезда сюда, еще осенью, он отправился на вечернюю прогулку. Из садов несся крепкий запах яблок. Тоненький, ледяной месяц стоял в черном небе. В темном проходе между избами, возле дома Плазяков, он наткнулся на каких-то двоих. Выросли перед ним две тени без имен и без лиц.

И прямо, без обиняков, сказали ему, чтобы он не лез, куда его не просят. Нечего, мол, ему тут делать. В обыденных словах таилась угроза. Лишь впоследствии он узнал, что дочь Плазяка считалась самой красивой девушкой в деревне и что отец давал за ней изрядный кусок земли да еще денег наличными. Винцент увидел ее впервые неделю спустя. Она ему совсем не понравилась. У нее было круглое румяное лицо и вздернутый нос между жирными щеками.