Приключения 1990 - Виктор Топоров

Короче, угодил в госпиталь. На обследование. С подозрением на хроническую дизентерию. Диагноз я категорически опротестовывал, но мне приказали не рыпаться и упекли в инфекционное отделение. Месяц сидел под замком. Уколы. Лекарства. Тоска. Если бы не медсестра, вообще бы увял от скуки. Только медсестра верила, что я здоров. Потом сообщили, что вылечили, и отправили для дальнейшего прохождения службы. Но это — дела минувшие...

Я долго стоял у окна, созерцая с десятого этажа панораму родного микрорайона: однообразную пустыню серых коробок зданий и хилых саженцев, черными раскоряками торчавших на зимней, покойницкой белизне условных газонов. Затем перевел взгляд на стул: там висела новая темно-синяя рубаха, поверх нее рыжие, в мелкий рубчик вельветовые штаны, поверх штанов — пушистые, сшитые концами носки — все только с прилавка.

Это постаралась маман. Маман моя — прелесть. Да и папаша нормальный мужик. Оба — переводчики. Мать — с английского и на английский, отец — то же самое, только по-испански.

Вспомнился вчерашний вечер, встреча, когда в шинели я ввалился в родимый дом: ахи, поцелуи, праздничный, хотя и наспех собранный стол: бутылка мадеры, салаты, огурчики, икра... Папашины наставления, недоверчивый взгляд его поверх очков: ты должен чего-то такое... короче, чтоб не пришлось краснеть, прочая ерунда... Он меня всю жизнь наставлял на путь истинный. И вроде наставил: окончил я вечернее отделение радиофака, стал инженером, отслужил вот и в армии, и анкета моя никакого злокачественного интереса у закаленных жизнью и подозрениями кадровиков вызывать не должна. С кадровиками же предстояло столкнуться в ближайшее время, поскольку главным вопросом для меня сейчас был вопрос трудоустройства. Идти на прежнее место не хотелось, необходима была перемена, вообще после армии влекло к новой жизни, но новая эта жизнь представлялась покуда расплывчато. Что касается прошлого места службы, то было оно в принципе ничего: трудился в конструкторском бюро, в лаборатории, проектирующей запоминающие устройства, то есть магнитофоны. Но, конечно, не для «Йес, сэр, я кэн буги-вуги» и монологов комиков, а для записи цифровой информации. Начальник у нас был демократ, толковый малый; коллектив дружный — ни дураков, ни склочников, но угнетал фон, — бесперспективности полнейшей... Насчет фона папаня мой жизнерадостный выдал как-то: пиши диссертацию. Ну да, совет слепого дальтонику. Во всем КБ, а это пятьсот человек, только десять кандидатов и два доктора — директор и первый зам. Нет, безусловно, можно поставить себе цель стать шишкой в науке или же где-либо, напялить шоры — и вперед, сквозь грозы и препоны к исполнению престижного желания. Но мне такое дело не по душе. Мне даже смешно наблюдать за этакими целеустремленными экземплярами — всю жизнь в шорах прут, потом становятся теми же директорами КБ и думают, что познали смысл жизни. А после — в гроб, и ничего — ни от них самих, ни от их исполненных вожделений. Нет, я не против целеустремленности и карьеры, просто все должно быть естественно. Как дыхание. Без фанатизма и потуг. Короче, в настоящий момент я хотел интересной работы. Но где ее искать, не знал. И пошел в ванную.

Долго стоял под теплым душем, балдея от сознания того, что это сито над головой — теперь банальное удобство. Нет субботних банных дней и ледяной водицы в умывалке, пропахшей табачным перегаром, дешевым мылом и потом.

Растерся. Взял бритву, воткнул штепсель в розетку. Дух, именуемый электричеством, мигом вселился в пластмассовую обтекаемую коробочку и зажужжал, затрещал маленькими ножничками, освобождая меня от суточной щетины. Затем попил чайку, вяло думая о работе. О деньгах, вернее. От армейских остался червонец, еще червонец — от щедрот родителей — лежал под носом, прижатый хлебницей. В комнате, в вазе, было еще сто рублей, но только на тот случай, если попадется приличный костюм, так что эти деньги широкой покупательной способностью не обладали. До армии у меня имелось рублей триста, но трудовые эти сбережения я умудрился пропить в неделю до призыва в ряды — с отчаянья, так сказать. Собственно, и не жалею... Но, понятное дело, монеты эти сейчас бы не помешали. Итак, двадцать ре... Повисеть на шее папы-мамы с недельку, конечно, не грех... но со службой тем не менее надо определяться в ударном порядке. Не мальчик все-таки. Двадцать семь.

Покопавшись в шкафу, я отыскал шубейку, шапку; подумав, напялил на себя теплые шерстяные кальсоны, и это был грамотный поступок — зима прямо озверела: красный столбик в градуснике за окном примерз к отметке 40.

Пошел в гараж. Гараж — личная моя собственность. Наследство от деда. Теплый кирпичный бокс. Дед мой был заядлый автомобилист. Страстишкой своей он заразил и меня. Раньше мы вместе жили: дед, папаша, мамаша и я. Папаша и мамаша к автомобилям относились индифферентно — так, как к средству перемещения в пространстве без давки, и не более, а я и дед ковырялись с машиной по полной программе. На этой почве я и в автодорожный институт поступал. Но не попал. И вот, стало быть, окончил радиофак. Но отслужил как водитель. Дед покойный завещал мне и машину. Машина по нашим временам — реликтовое чудовище. Марка — «Победа». Аппарат, безусловно, неказистый, но это танк с высокой степенью надежности, к нему хоть колесо от телеги ставь — все равно поедет.

Я перелез через железнодорожную насыпь — вдоль нее гуляла поземка — и, проваливаясь по щиколотку в сухой как порошок снег, спустился к воротам гаражного кооператива.

Снег возле моего бокса был расчищен. Это постарался папаня. Молодец.

Открыл замки. Реликтовый танк «Победа» тускло уставился на своего мучителя двумя глазницами ветрового стекла, угловато разделенного перегородкой. Да, кар в стиле «ретро».

Папаня клялся, что каждые две недели проворачивал, согласно моему завету, коленвал и ухаживал за аккумулятором. Он вообще-то в технике ни бум-бум.

Я накачал баллоны и снял машину с козел. Антифриз был в норме, масло тоже. Аккумулятор не дышал. То есть абсолютно: я даже накоротко замыкал клеммы — ничего, ни искорки. И сухой, как стеклянная банка с чердака. Кранты аккумулятору. Дозаряжался, папаня!

Сел на стул. В гараже было тепло, сухо, пахло маслом и краской. «Победу» обволок изрядный слой пыли — будто машина только с луны. Встреча с прошлым. Странность узнавания привычной сути его в новизне и неопределенности настоящего. Я вдруг остро и впервые до конца понял: вернулся!

Марина Осипова

Сварила кофе крепости убийственной — пить страшно. Пока этот яд остывает, смотрю в окно, вижу, как выходит из подъезда муж и, поднимая на ходу воротник, спешит к метро. Поторопиться ему не мешает: через полчаса начало утреннего спектакля, он в главной роли. Вечером, когда муж вернется и, вероятно, так же будет сидеть у окна за чашкой кофе, в театр побегу я. Думаю: два года в одном театре и ни единого спектакля, где бы играли вместе. Что это? Принципиальное решение режиссера разобщить актерскую семью в процессе производства во благо искусства? Если так, то, может статься, режиссер прав. Трудно представить, как бы я и мой муж Саша были в состоянии сыграть, скажем, влюбленную пару (по пьесе, кстати, так оно и есть) после сегодняшнего утреннего скандала. Ненавижу скандалы. Утренние — особенно, в них все от эмоций и ничего от логики. Заспанные, вялые, с критической оценкой жизни (утро, оно мудрое, гласит пословица), мы вмиг находим повод для склоки, например: раковина набита немытой посудой — это моя вина, или сломана розетка, холодильник потек, продукты испортились — это вина мужа, и начинаем каркать друг на друга непроснувшимися, сорванными голосами, постепенно припоминая прошлые обиды и недочеты — каждый свои обиды и недочеты другого. Генеральная схема! Отбушевавший только что скандал основывался как раз на раковине.