Жалейка - Мельникова Мария Александровна

Больно было видеть свет в чужих окнах – там, где теплилась жизнь и люди собирались за общим столом у натопленного очага. Куда легче было бродить по полям – там, где все, как она, были сиротами, озябшими на ветру.

Девочка шла опустошенная, не разбирая дороги: ни мыслей в голове, ни чувств в душе, только тоска – пронзительная непроглядная. Ноги цеплялись за пряди пожухлой травы, но Фрося почти этого не чувствовала. Она видела перед собой только могильную яму и черную тень, которая тянулась к ней, хватала за ноги и затягивала к себе.

Когда мрак этого странного забытья рассеялся, девочка обнаружила себя на кладбище возле могилы родителей. Низкое солнце уже растаяло и разлилось где-то за холмом, чуть подсвечивая небо оранжевыми и малиновыми бликами.

– Мама, мамочка, здесь ли ты? Папа, где же вы? – тихо спрашивала Фрося, склоняясь над могилой. – Почему вы не отвечаете? Где вы? Среди живых или среди мертвых? Где вас искать?

Солнечный свет иссяк, почернели деревья, заросли чертополоха стали гуще и как будто оскалились. Девочка застыла и ждала восхода луны, когда можно будет снова попытаться поговорить с родителями, отдав им свой вздох.

Время сгустилось, почернело и начало медленно подниматься из земли. Сначала оно заполнило низины, потом всю округу и потянулось к небу. Небо померкло последним. Лишь тонкий серп луны, прореха в черноте, продолжал светиться потусторонним чистым светом.

В зарослях терновника прошуршали чьи-то торопливые шаги. Они звучали ровно и уверенно. Человек шел привычной для себя дорогой, не искал, не плутал, не запутывался в колючих ветвях.

– Стаська! Жива? Или померла? – как карканье вороны по кладбищу разлетелся хриплый оклик бабы Клавы. – Вот тебе молоко и хлеб. Живи, дуреха, пока дышится…

Не ожидая ответа, старуха пошла домой. Уже совсем скоро на рассвете должен был начаться новый трудовой день.

Выждав время, чтобы соседка успела уйти достаточно далеко, Фрося приложила к дрожащим помертвевшим губам дудочку. Казалось, не вздох, а само сердце вылилось наружу с заунывным плачем жалейки.

Но этот звук пропал мгновенно, едва появившись, – как вопль в подушку. И вновь настала гробовая тишина. Только сердце стучало гулко и испуганно. Ничто не потревожило могильного покоя. Родители не проснулись от последнего сна, не заговорили…

Окутанная мраком, Ефросинья побрела домой. С каждым шагом она понимала, что родители отдаляются, расстояние между ней и ими становится таким огромным, что преодолеть его не хватит ни сил, ни времени.

…Не раздеваясь, Фрося легла на лавку. Тишина и темнота делали ее слепой и глухой. Надежда, умирая, все больше тускнела и наконец совсем погасла.

Когда землю осветила заря и из каждого живого двора закричали наперебой петухи, девочка поднялась, будто и не спала, и вышла во двор. После этой ночи она стала другой. Отчаявшись и потеряв надежду, человек превращается в механическую игрушку.

Первая весточка

На пороге Фрося столкнулась с Игнатом.

– Ну как дела-то у вас? Жива старушка? – спросил он, внимательно всматриваясь в белесое окаменевшее лицо девочки.

– Жива, – кивнула она.

– Ей стало лучше, да? Я правильно понял? – улыбнулся Игнат. – Средство-то было верное. Гарантированный результат…

– Дядя Игнат, спасибо вам за все, – прошептала Фрося.

– Ну уж так и за все! – расхохотался Игнат, сверкнув белоснежными зубами. – Ладно, не бери в голову, ступай по своим делам, а я все-таки зайду, проведаю пациентку, побалакаю с ней, чтоб не скучала.

День был бескрайним и однообразным, как поле. Но далеко-далеко впереди мерцала на солнце черная кромка леса. Фрося всматривалась в даль, стараясь разглядеть черноту, которая притаилась в ожидании. Теперь девочка знала наверняка, что уже обречена – как и ее родители.

Солнце медленно плыло по небу и уходило все дальше. Когда оно наконец соскользнуло в лес, на землю легли острые черные тени с лохматыми лапами.

Наступил вечер. Сытые коровы торопились домой, им не терпелось избавиться от накопленного за день молока. Они устали и хотели скорее вернуться в хлев.

– Совсем ты квелая, – покачала головой баба Клава, когда они вернулись в деревню. – Пойдем-ка ко мне, я тебя и покормлю, и спать положу, и дергать не стану, как твоя кровопийца. И так она все соки из тебя выудила, смотреть страшно… А ежели понравится, так и вообще оставайся у меня жить. Я тебя не обижу.

– Спасибо, баба Клава, вы очень добрая… Но мне пора, простите… – прошептала Фрося, взяла заработанные припасы и побрела домой.

– Как знаешь, душечка. Но если надумаешь, приходи. С тобой-то вдвоем мы хорошо заживем, не скорбно, – добавила она, глядя, как удаляется поникшая фигурка девочки.

А Фрося подошла к дому, взялась за холодную ржавую дверную ручку и поняла, что не может переступить порог. Боль и отвращение мешали сделать небольшое усилие, чтобы открыть рассохшуюся дверь и зайти домой.

Молча постояв под дверью отцовского дома, Ефросинья развернулась и побрела на кладбище.

– О! За один день дважды встретились. – Догнал ее Игнат. – Ну что ж, поздравляю, наша пациентка встала на ноги. И это не чудо, учти, чудес не бывает, это другая сила, другая наука!

Фрося смотрела под ноги и не отвечала. Все ее существо заполнилось безразличием и тусклой пустотой.

Когда дорога расщепилась и девочка свернула на тропинку, ведущую к кладбищу, Игнат остановился, проводил ее взглядом и вдруг выкрикнул:

– Жалейку сделал твой отец! Это его рук дело. Ты должна это знать…

Дальше их пути разошлись, Игнат отправился к себе домой, а Ефросинья – к отцу и матери. «Так это папа сделал», – думала девочка и всматривалась в дудочку, стараясь разглядеть какой-то знак, оставленный родной рукой, изо всех сил пытаясь почувствовать тепло отца. Это была первая за долгие годы весточка от родителей…

Но почему дудочка, которую сделал отец, вызывает мертвецов?!

Безумная

Могила, как всегда, была тиха и безразлична. Фрося возвращалась и возвращалась сюда с надеждой получить ответ или хотя бы какой-то знак, что мама с папой любили ее, что и сейчас, находясь в каком-то другом мире, помнят ее и жалеют. Но находила здесь только полнейшее равнодушие и тишину. И даже теперь, когда появилась папина жалейка, родители молчали.

Опустившись на колени возле могилы, девочка вдруг поняла, что держит в руке узелок с едой, которую сегодня заработала в поле.

Вечер становился густым и сумрачным. До полуночи оставалось несколько часов, и Фрося решила навестить Настасью. В сумерки одиночество всегда ощущается острее и больнее, чем днем.

В разрушенном храме было темнее и тише, чем на кладбище. На полу лежали груды битого кирпича, которые во мраке казались свежими могилами. Сквозь старые стены проросли кусты терновника.

– Тетя! – позвала девочка.

Детский голос пронзительно зазвенел посреди развалин.

– Кто здесь? – взволнованно вскрикнула Настасья.

Глаза начали уже привыкать к темноте, и Фрося смогла разглядеть тонкий силуэт. Настасья отделилась от черной стены и начала пробираться навстречу девочке.

– Кто ты? Зачем ты пришла ко мне? – испуганно спрашивала она.

– Тетя, я – Фрося. Помните? Я обещала прийти снова. Я пришла…

Сумасшедшая, обронившая свой ум в могилу детей, вовсе не потеряла сердце, как считала баба Клава. Оно осталось с ней и стало проклятьем, источником вечной муки.

Подойдя к девочке, Настасья обняла ее и горячо зашептала:

– Фросенька, милая, да как же я могу тебя забыть?! Ты подарила мне такое сокровище! Я же с ребятишками своими поговорила. Я теперь счастливая! Да, совсем счастливая! Я теперь к празднику готовлюсь, к встрече с ними. Я ведь снова смогу их увидеть и прижать к себе, приголубить. И они меня простят. Простят! Они ведь святые. Помнишь, Фросенька? Они у меня святые…

Настасья прижимала девочку к себе и гладила ее по голове. Объятие было страшным – будто обнимал не живой человек, а восставший мертвец, лишившийся плоти и тепла. От женщины веяло могильной сыростью и холодом.