Вертикаль - Андрей Кивинов

Красавцы не сопротивлялись, жалобно просили не убивать их и отпустить восвояси. Взамен обещая все вернуть. Однако сосед не поддавался на уговоры и не опускал ружья.

— Ну-ка, к стенке оба. И руки за голову… Викторыч, ну все, отбегались. У них картошка моя. Сорт синеглазка. Я ее на ощупь определил. Сбегай, погляди, может, из своего что найдешь…

Верещагин, не опуская вил (вдруг третий в засаде?), поднялся по обледеневшим металлическим ступенькам в вагончик. Чуть не потерял сознание от ударившего в нос зловония. Газовая камера по сравнению с этим — парфюмерный салон. Но на ногах устоял. Шагнул из тамбура в жилой отсек.

Обычная для подобных мест обстановка — шелковые обои, люстра от Сваровски, бюро красного дерева конца позапрошлого века, персидский ковер ручной работы, кровать с балдахином, кальян, ну и прочие «Филипсы» на стенках… Хороший, однако, запашок, торкает не хуже травки…

…Пара прожженных тюфяков на полу, буржуйка, дрова, ведро с каким-то варевом, стол из ящиков, копоть на стенах. И среди этого великолепия «Ублюдок на Марсе». Небрежно брошен на грязный пол, рядом с телевизором «Электроника». Остальное в темном углу. Надо же, и фонарик светодиодный здесь. Уже год, как потерялся. А эти нашли. Они все найдут, только волю дай.

Среди собственного, нажитого непосильным трудом имущества Владимир Викторович заметил чужое, но явно не вписывающееся в интерьер. Из чего напрашивался радостный вывод — он не единственная жертва набегов.

Не скрывая счастья, Верещагин поспешил на улицу глотнуть свежего воздуха. Сосед Эдуардыч разрешил господам помолиться, но те отказались, продолжая молить о пощаде.

— Не будет пощады! Вы, суки, хоть один метр земли вскопали? Хоть одну картофелину посадили? Хоть один сорняк вырвали? Готовьтесь!

— Не надо стрелять… Все возьмите… Дети у нас.

— Нечего детьми прикрываться. Эка невидаль. У меня тоже дети. Только картошку вы не для детей воровали… Ну что, Викторыч? Нашел вещички?

— Да, всё там, — кивнул начинающий художник, — даже фонарик.

— Ну и отлично. Не успели пропить… Поищи мешки какие-нибудь. Мы ж не басурмане, похороним по-человечески.

Эдуардыч вскинул ружье к плечу, направил ствол в грудь длинного и прищурил правый глаз.

— Ну, как говорится, прости, Господи, мою душу грешную…

Длинный, несмотря на аморальный облик, хотел жить. Поэтому выстрела дожидаться не стал. Сорвался с лобного места и, тараня снежные завалы, словно бур породу, помчался к лесу.

— Викторыч! Ату его! А я второго пока решу.

Верещагин так и не понял, шутит сосед или нет. Но на всякий случай побежал от греха подальше. Если теперь и случится расстрел, то без его участия. Вилы не выбросил, держа их над головой, словно Нептун трезубец.

Длинный, испытавший на своей шкуре всю прелесть предсмертных эмоций, сметал все на своем пути. Попадись экскаватор, снес бы и его. Догнать беднягу при таком раскладе мог бы только Аршавин, да и то в начале игры. Но и Владимир Викторович не сдавался без боя. Чем дальше убежит от места расправы, тем меньше потом вопросов у следственных органов.

Вот так, гонимые различными чувствами, соперники приближались к лесу. В принципе, прикинул догоняющий, если метнуть вилы, можно достать цель, но не факт, что попадешь. Да и терять оружие чревато.

Неизвестно, как долго продолжалась бы погоня, если б не коварная бетономешалка, вросшая в землю рядом с забором. Снег умело замаскировал ее, и со стороны могло показаться, что это невинная елочка или кустик малины. Длинный решил пробежать насквозь, ударив по препятствию ногой. И штопором спикировал носом вниз, словно подбитый истребитель. Керзач слетел с ноги и утонул в сугробе, из карманов ватника просыпались семечки. Ворюга, оскорбляя чужую мать, прополз еще несколько метров, волоча ногу, но наконец сдался, подняв руки и еще раз попросив о пощаде.

Владимир Викторович, обрадовавшись, что все закончилось так удачно и без применения инструмента, расслабился, опустил вилы, за что был тут же наказан. Длинный присел на корточки, с ревом раненого кабана оттолкнулся от земли и ласточкой прыгнул в ноги преследователю. Верещагин рухнул задницей в снег, выпустив оружие возмездия.

Но не зря он прошел суровую школу частного предпринимательства. Вытащил из кармана куртки подобранный у дверей замок и нанес врагу нокаутирующий удар в область сизого носа. Хватило. Потому что одновременно с ударом прогремел выстрел из лицензированного ружья. Враг тут же улегся на живот, прикрыл темечко неухоженными руками и опять замолил о пощаде, словно недобитый гладиатор. Бывший частный предприниматель поднял вилы и с нескрываемой тревогой посмотрел на место казни. Добивать пленного он не стал. Еще успеет.

Увы, и палач, и приговоренный оказались живы. Рваная дырка, появившаяся в стене вагончика, говорила, что палач либо промазал, либо у ружья сильно сбит прицел. Хотя оставался второй патрон, могущий постоять за честь первого и восстановить справедливость. Но Эдуардыч не торопился, видимо давая жертве в полной мере ощутить непередаваемые моменты перед отделением души от тела. Вопрос «Ну что, обосрался, заморыш?», долетевший до уха автора «Ублюдка», подтверждал сию нехитрую мысль.

Длинный же окончательно сник, лишь организм его инстинктивно протестовал, загрязняя свежий зимний воздух. Владимир Викторович поморщился и ткнул вилами в ватник, оставив еще четыре дырки. Не обманул сосед — точно, «под яблочко» заточены.

— Вставай…

— Не у… у… уби… убивай… убивайте… — заикаясь, словно заезженная пластинка, прошептал тот.

Верещагин мог пообещать только от себя, поэтому промолчал.

Длинный, поняв, что мольбы бессмысленны, смирился с участью и, зажимая разбитый нос, отправился обратно к вагончику принимать смерть жуткую-лютую. Судя по чертам лица и акценту, он был иноверцем, скорее всего мусульманином. Но Владимира Викторовича это мало волновало — у преступности нет национальности. Попадись ему христианин, он бы не изменил своих политических убеждений.

Иноверец вернулся к вагончику и смирно встал рядом со своим сообщником. Тот, кстати, на мусульманина не очень-то тянул, скорее на истинного арийца, правда с кривыми ногами.

— Короче, дорогие мои, у вас по красной карточке, — продолжил словесную расправу сосед, — то есть удаление с поля. Выбирайте, кого как будем удалять. Выбор невелик. Либо ружье, либо вилы. Я бы вас с радостью из ружья удалил, но патрон у меня один. Вы промеж собой решите и нам доложите. А не сможете, так я вас посчитаю.

Приговоренные молчали. Да и кто б в подобной ситуации пел?

Эдуардыч, подождав немного, пожал плечами:

— Ну, как хотите. Тогда я… На златом крыльце сидели царь, царевич, король, королевич…

— Погоди, Эдуардыч, — прихватил его за указательный палец однофамилец великого художника, — вещички-то на месте… Хрен с ними… Вызовем милицию, пускай сажают.

— Да кто на них время тратить будет? Сейчас прикопаем, и всего делов.

— Нет, я все-таки вызову. — Владимир Викторыч, опасаясь, что поклонник Венгера начнет самосуд, вытащил мобильник и с третьей попытки набрал знакомый с детства номер.

— Эх, добрый ты человек, Викторыч… Я бы не церемонился. — Сосед провел ногтем большого пальца по горлу.

— Алло… Здравствуйте… Моя фамилия Верещагин… Нет, не таможенник. Художник… В смысле замредактора «Муры», ой, «Мужской работы». Это журнал такой для рукодельников, может, слышали… Но я звоню как пострадавший…

Волнение сказывалось, но Владимир Викторович сумел взять себя в руки и связно объяснить ситуацию. Назвал примерные координаты заброшенной стройки.

— Какова сумма ущерба? — уточнил дежурный офицер.

— Не знаю, я пока не считал…

— Хотя бы приблизительно?

— Тысяч на пятнадцать наберется, — прикинул пострадавший рыночную стоимость похищенного, — минимум.

— Посчитайте точно, — попросил дежурный, — выезжаем.

Бывший беллетрист опять-таки с третьей попытки отключил мобильник.

— Обещали приехать. Попросили подсчитать сумму ущерба.

— Называй больше, — прошептал знающий жизнь сосед, — да еще припиши что-нибудь… Пускай платят, уроды.

— Да что с них взять? Фуфайки с кирзачами?

— Это не твои проблемы. Больше не меньше. Не хрен воровать…

— Я пойду тогда, прикину.

— Давай.

Владимир Викторович еще раз навестил вагончик и, используя калькулятор, встроенный в мобильник, приступил к подсчетам. Сколько сейчас стоит та же «Электроника», он не представлял, поэтому оценил телевизор, как антиквариат, — то есть дорого. В итоге без учета «Ублюдка» получилось двадцать с половиной тысяч. Плюс, конечно, моральный ущерб, оцененный отдельно в десятку. Как быть с картиной, он пока не знал. Для него «Ублюдок», разумеется, бесценен, но на черном рынке произведений искусства вряд ли за него дадут больше сотни. Рублей, понятное дело. И то только за Ленина.