Сестра милосердия - Вера Колочкова

Так, припевая вдвоем и приговаривая, они потихоньку разжали на Таниной шее цепкий обруч, стянули с головы ребенка теплую шапку, повозившись немного с мудреными застежками под его подбородком. Слипшиеся и мокрые нежно-пшеничного цвета кудряшки тут же упали на бледный лобик, голубые глаза в светлых ресничках взглянули на бабку Пелагею настороженно.

– Не бойся, маленький… Это бабушка, она хорошая… – продолжала монотонно-ласково приговаривать Таня, осторожно расстегивая «молнию» на сине-красном пухлом комбинезоне. – Вот так, сейчас одежку снимем… Пить хочешь? Ты мокрый весь…

– Я сейчас водички тепленькой принесу, Тань… – метнулась на кухню бабка Пелагея. – И молочко кипятить на плиту приставлю. А может, ему кашу сварить?

Ни молока, ни каши спасенное Таней детище не дождалось. Напившись жадно воды из большой кружки, тут же заклевало носом, растеклось горячим влажным пластилином в Таниных руках. И заснуло, свесив с ее плеча пшеничную кудрявую голову.

– Бабушка, возьми его тихонько, уложи на мой диван… – прошептала она устало. – У меня уже сил недостанет…

– Тань, а чей он, интересно, парнишонка-то этот? – полюбопытничала бабка Пелагея, стягивая осторожно с ребенка влажную одежду и укутывая его поплотнее в мягкое одеяло. – Рубашечка-то на ём шибко уж хороша. И ботиночки справные, и крестик на цепочке золотой с белым камушком…

– Мальчик все-таки… Я почему-то так и подумала сразу, что это мальчик… – улыбнулась сама себе Таня, тяжело поднимаясь с дивана.

Голову опять сильно закружило, вдобавок отчего-то было больно ступить на правую ногу. И спина с трудом распрямилась, будто камушками острыми промолотил кто-то торопливо, пройдясь по каждому позвонку сверху вниз. Скинув на диван шубу, она медленно похромала в ванную, приволакивая за собой прямо на глазах разбухающую в голени ногу. Однако боль была не такой уж и нестерпимой, так, неудобство некоторое доставляла. Перелома по крайней мере точно нет. Надо перевязать покрепче, к утру пройдет…

А вот с лицом дело обстояло гораздо, гораздо хуже. Запекшаяся ссадина на виске и на лбу подсохла безобразной и безнадежной коркой, замешанной неумелыми стараниями сердобольной женщины на крови с йодом, к тому же в область этой ссадины попала и бровь, и ее потянуло слегка вправо и вверх вместе с веком, отчего лицо приняло совсем уж какое-то придурковатое выражение. Таня и так в красотках писаных никогда не числилась, как она сама о себе совершенно искренне полагала, а тут и вовсе ссадина эта окончательно попортила круглое и простое, как сытый румяный блин, деревенское ее лицо. Хотя если вот бабку Пелагею послушать, так красивше Таньки других девок на всем белом свете вовек не сыскать. И кожа у нее будто бы белая да вкусно-сливочная, и румянец свекольный во все щеку, и коса крепкая, и нога твердая и справная под ней выросла, и все остальные части тела тоже будто ничего… Ну так на то она и бабка, чтоб внучку свою хвалить. Может, в деревне Селиверстово Таня и числилась бы со всеми этими прелестями в каких-нибудь мало-мальских красавицах, а в городе с этим добром номер не пройдет. В городе другая красота в цене, прямо красоте деревенской противоположная. Да и отстала бабка от времени со своими понятиями. Нынче и деревенскую девчонку, бывает, от городской не отличишь. И костьми так же греметь старается, и майки те же до пупа носит, и штаны, до неприличия опавшие с худосочной задницы… Вообще, мода эта молодежная как-то мимо Тани прошла. Тетя Клава так ее с шестнадцати лет загоняла, что не до моды ей было – живой бы остаться. А теперь уж и вообще ни к чему ей худеть да модничать. Какие такие моды в двадцать семь лет? Ладно уж, и так хорошо. Какая есть, такая есть…

Вытащив шпильки из плотно заколотого клубка волос, Таня повела головой, давая им упасть на спину всей своей русой тяжестью, запустила под них руку и осторожно повела ладонью от шеи к макушке. И сморщилась тут же от боли. Ничего себе шишка, порядочная. Вон и пальцы в крови, обработать надо. Это хорошо еще, что железяка та угодила прямо в тяжелую волосяную фигу, которую она старательно изо дня в день накручивала на затылке. Спасла ее, наверное, фига-то эта. А она еще волосы обрезать хотела, вот дура была… Слава богу, бабка Пелагея этому всем своим существом воспротивилась. А то б, может, и в живых бы ее сейчас не было…

– Танюх, а шуба-то твоя того… Подпортилась маненько… – услышала она за спиной виноватый бабкин голос. – Иди сама посмотри, на спине вся красота скукожилась…

Распластанная по белому покрывалу бабкиной кровати шуба на миг показалась ей живой и от боли плачущей. Большие подпалины, словно кровоточащие раны, выпучивались из общего мехового организма, бросались в глаза и требовали Таниного к ним хотя бы сострадания. Она ласково провела по ним ладонями, пытаясь расправить скукоженные норковые то ли лобики, то ли брюшки, потом помяла слегка и снова расправила. Стянув шубу с дивана, накинула ее на скорбно примолкшую бабку Пелагею, отошла чуть подальше…

– Ой, да ничего, бабушка! Если сильно не приглядываться, так и не видно!

– Ну и ладно, ну и слава богу… – крутилась моделью перед Таней бабка. – Подумаешь, подпалины. Может, оно и задумано так? Для моды? Ничего, переживешь. И так походишь. Главное, что жива осталась.

– И не говори… – устало опускаясь на кровать, улыбнулась ей Таня. – Мне когда на спину эта горячая штуковина шлепнулась, я так перепугалась! Думала, все, сгорю теперь. От страха дернулась было, но поняла: сильно-то нельзя, подо мной ребенок лежал…

– Танюх, а откудова там парнишонка-то взялся, никак в толк не возьму? Гулял, что ли?

– Нет, бабушка. Он из машины этой выпал. Прямо мне под ноги и выпал. Представляешь?

– Что ж, значит, Господь тебе под ноги его кинул, чтоб спасла… – подумав, тихо вынесла свой вердикт бабка. – Неспроста это все для тебя случилось, Танька, ой, неспроста… А в машине-то родители его взорвались, значит?

– Не знаю, бабушка. Милиционеры все выяснят. Может, и родители его там были.

– Ишь ты… Сирота теперь, выходит, парнишонка-то…

Она склонилась над ребенком, и впрямь сиротливо свернувшимся под одеялом в маленький комочек, убрала рассыпанные по лбу светлые кудряшки. Он вздрогнул бледным личиком, будто собрался вот-вот заплакать, засопел часто.

– Ой, не трогай его, баб… – испуганно встрепенулась Таня. – Пусть спит. Постели мне лучше на полу, сил нету даже чаю напиться…

– Ложись-ка ты на мою кровать, девка. Давай раздевайся и ложись. А чаю утром напьешься. Я на полу лягу.

– Да как же ты на полу… – слабо засопротивлялась Таня.

– Ложись, говорю! – шикнула на нее сердито бабка Пелагея. – Еще спорит сидит…