Сестра милосердия - Вера Колочкова

Таня вздохнула счастливо, подняла глаза в темнеющее февральское небо, улыбнулась благодарно – спасибо, мол, тебе, Господи… За все то счастье спасибо, что полными пригоршнями на меня сверху посылаешь. За то, что жизнь удалась. И на работе хорошо, и дома хорошо, и даже в дороге от работы до дома ей хорошо. А за шубу отдельное спасибо, Господи. Красивая такая. Трещит только, бывает, подозрительно, если в автобусной давке зажмут. Да это ничего, Господи, это не страшно. Можно и пешком пройтись, подумаешь. Она и любит вот так, пешком, с устатку, чтоб замерзнуть слегка, чтоб чаю потом горячего напиться вдоволь с бабкиными пирогами… А завтра еще и выходной, поспать подольше можно…

На этом счастливом моменте жизнь Тани Селиверстовой вздрогнула будто. Вздрогнула и поехала на обочину или крутой поворот дала – это уж с какой стороны посмотреть. Жаль, конечно. А что делать? Коварно эта наша жизнь земная человеческая устроена. Несправедливо как-то. Окружит, к примеру, счастье человека плотным кольцом, и начнет он Бога благодарить за него, и вдруг будто обратным ходом и навлечет на себя неудовольствие Всевышнего. Спасибо, мол, говоришь? Благодаришь меня, да? Успокоился да расслабился ты в земном своем бытии? А вот на тебе за это, получай новые испытания, чтоб душа твоя трудиться над ними не уставала, чтоб работала изо дня в день, еще более совершенствуясь.

Видно, не разглядел Господь там, на небе, чего-то относительно души Тани Селиверстовой. Куда уж ей более и совершенствоваться надо было, в какую такую сторону, совсем непонятно…

Глава 2

Жизненный поворот в Таниной судьбе случился совсем недалеко от дома, уже в проходном дворе. Осталось миновать его не спеша, нырнуть под арку, и все. И уже дома, считай. И бабка Пелагея сидит на скамеечке у родного подъезда, судачит с товарками, и все остальное пошло бы своим счастливым чередом. И пройди Таня этим проходным двором чуть пораньше, именно так бы все и случилось. Этим самым счастливым чередом. Но Таня раньше не прошла. А оказалась, как говорится, в нужный момент и в нужном месте. Вернее, в том самом месте, где нужнее всего была, если соблюдать порядок Божественной этой справедливости…

Она вообще не обратила внимания поначалу на эту машину модерновую. Мало ли их теперь, машин таких? Примелькались уже. Ну, черная. Ну, большая. Ну, очень «крутая тачка», наверное, если говорить городским модным языком. Ну, едет лихо прямо на нее, так ведь свернет, наверное, места ей мало, что ли? А не свернет, так Таня ей сама дорогу уступит, она не гордая…

Машина, или «крутая тачка», или как там их еще называют, мало того что никуда не свернула, она и Тане ей дорогу уступить не дала. Развернулась прямо перед ней со страшным визгом, обдав с ног до головы вылетевшим из-под колес волглым грязно-серым февральским снегом. И выбросила, будто выплюнула ей под ноги, яркий сине-красный то ли сверток, то ли другой какой непонятный предмет. Заревев ярым быком и провернув по снегу нетерпеливо колесами, машина, чуть не снеся Таню квадратным своим лакированным боком, тут же рванула обратно под арку. Но выехать со двора так и не успела. Таня потом уже, вспоминая, как все это было, никак определить не могла очередности событий. Как ее определишь, очередность эту, если все происходит одновременно, в какую-то долю секунды? В ту как раз долю, когда ухо слышит страшный грохот, глаз видит взрыв, а еще этот глаз вдруг видит, что сверток сине-красный у нее под ногами отчаянно сучит ножками-ручками, пытаясь подняться из кучки серого снега… А может, никакой очередности и не было. А что было тогда? А черт его знает. То самое, наверное, которое внутри у каждого человека сидит и ждет своего часа, которое заставляет кидаться сломя голову в горящую избу, где спит ребенок, или прыгать в полынью прямо в одежде, или на амбразуру вражеского дзота бросаться, как поступил герой по имени Александр Матросов. Таня помнит, как восхищенно рассказывала в школе на уроке истории про его подвиг учительница. Только ведь это и не подвиг никакой получается? Потому что она тоже теперь героиня, выходит? Вот уж глупость, прости господи. Никакая она не героиня. Она просто упала тогда в прыжке на это сине-красное, отчаянно барахтающееся в грязной куче снега, подмяла под себя поглубже и замерла, торопливо и неуклюже пытаясь прикрыть голову руками. Не успела, садануло-таки по голове чем-то тяжелым. Не смертельно, конечно, но очень ощутимо. А потом еще и на спину упало что-то большое и горячее, отчего вся брюшина сжалась от боли и страха, и пришлось заставить себя плечами передернуть, чтоб сбросить с себя поскорей эту жгучую тяжесть. Хорошо, что она послушалась и впрямь сползла со спины на снег. Потом что-то по ноге ударило сильно, потом снова в голову прилетело… И гарью несло. И кашлять очень хотелось, спасу не было. Только она боялась кашлять. А потом голова сильно закружилась. И вдруг не стало ничего, замерло все. И у нее все внутри замерло. Почернело, прокоптилось насквозь и ненужным каким-то стало, только хрипело чуть-чуть и булькало сквозь редкие вдохи-выдохи. Она вообще не помнит, сколько так пролежала, уткнувшись лицом в снег. Потом почувствовала, как чьи-то руки легли на нее, потрогали голову, ощупали всю, потом вверх потянули. И она никак не хотела им поддаваться, все цеплялась руками в то сине-красное, теплое и очень хрупкое, что лежало под ней все это время и тряслось мелко. А потом, когда приподняли ее чужие руки и попытались посадить на землю, это сине-красное вдруг зашевелилось шустро и само вцепилось ручками-клещиками ей в шею. Крепко так, будто намертво. И снова она почувствовала, как оно трясется мелко-мелко, будто дрожью исходит…

Стоящий над ней мужик в черном брезентовом бушлате с нашивками все тряс и тряс ее за плечо, в лицо заглядывал и губами шевелил непонятно. А потом у нее слух прорезался, резко и сразу, она даже вздрогнула от воя сирен и людских криков и еще крепче прижала к себе дрожащее тельце.

– … Да не жми так ребенка, раздавишь! А где там скорая, не приехала еще? Ну ты даешь, мамаша… В рубашке, считай, родилась, раз жива осталась. И дите спасла…

Потом подняли ее с земли под руки и повели куда-то в сторону, прочь из этого проходного двора, и она все сопротивлялась и пыталась объяснить кому-то, что ей бы домой лучше попасть, что он, дом-то, совсем рядом, только через арку пройти… Потом она сидела на каком-то неудобном то ли стульчике, то ли ящичке, и незнакомая женщина с грустными перепуганными глазами обрабатывала ей рану на лбу, неумело тыча в нее большим ватным, сильно пропитанным йодом тампоном, и пальцы у нее были все в йоде, и сильно дрожали, и вся она сотрясалась нервно и причитала-пришептывала при этом что-то жалостливо-невразумительное. И непонятно было, то ли Таню ей так жалко, то ли свое нервное потрясение она так тяжело переживает… А потом, отодвинув женщину с ватным тампоном в сторонку, подсел к ней мужик в черном бушлате с нашивками, улыбнулся ободряюще, доверчиво глянул прямо в глаза.