Газета День Литературы # 56 (2001 5) - Газета День Литературы

…Кажется, встав во главе газеты, куплеты Шахтёркина я уже не писал — хватало других забот — но передовицы в стихах нет-нет да и выдавал «на-гора», к изумлению как читателей, так и все тех же высоких чиновников. Один из них долго терпел, но однажды-таки позвонил и сурово спросил: что это значит? Я честно ответил, что так мне попросту легче справляться с этой скучной обязанностью, тем более, что нормальные передовицы почти никем не читаются, а тут — сплошные звонки, и даже вот от него… Это был умный человек, он от души рассмеялся, сказал: "Ну, тебе виднее!" — и повесил трубку. Хотя это было, замечу, в те же самые времена, когда народ наверху в основном работал «сурьезный», гораздый легко убедить оппонента в своей неоспоримой правоте, даже если речь шла о собственном имени человека…

Ну, а к Тёркину я возвратился уже в "Комсомольской правде". Валерий Ганичев, в те времена ее главный редактор, помимо многих других славных дел для газеты открыл на ее страницах прекрасную рубрику "Вечная книга" и предложил всем желающим под ней выступить. Конечно, в том только случае, если книга и в самом деле была достойна такого определения. Предложений, понятно, оказалось немало, отбор шел строго, нередко со спорами, но в результате на рубеже 70-х — 80-х годов в «Комсомолке» прошла уникальная серия очерков о лучших советских, русских и зарубежных книгах. Поначалу я только в мечтах видел среди таких публикаций и свою статью, поскольку авторами там были и сам Ганичев, и Иван Жуков, Виктор Липатов, Василий Песков, Ярослав Голованов, Георгий Пряхин, Юрий Медведев, поистине "золотые перья" редакции. Но когда в редколлегии вдруг узнали, что недавно я принят в Союз писателей СССР, проблема легко исчезла, и моя работа о славной поэме Твардовского вскоре увидела свет, вызвав, похвастаюсь, даже немало откликов, особенно наших читателей-фронтовиков. А мне, когда подошла очередная годовщина Победы и редакционная «Землянка» по традиции собирала на встречу героев войны, ветеранов редакции, главный редактор — тогда уже Геннадий Селезнев — на вполне, так сказать, законных основаниях поручил быть ведущим этой большой и яркой программы, поскольку "ведь ты, Женя, — наш Тёркин!" Потом это было несколько лет подряд, происходило всегда торжественно, трогательно и сердечно, и замечательный русский боец стал мне еще дороже.

А когда в разгар разнесчастной горбачевской «перестройки» стало уже понятно, что сытый пустой трепач ведет Отчизну к уничтожению, и у меня возникла потребность сказать об этом во всеуслышание, из-под пера вдруг возникла яростная баллада "Встреча с Тёркиным". Намеренно подражательная, "под Твардовского", с тем же самым героем, но уже с его однозначно язвительным словом о новых врагах нашей Родины, "реформаторах-демократах". Но печатать ее в Москве теперь не светило: время героев кончалось — во всяком случае, так полагали те, кто натужно вычеркивал из истории великий подвиг народа… А я до сих пор каждый год 9 мая бережно достаю с полки, ставшей семейным музеем, выцветшую защитную пилотку с пятиконечной алой звездой, надеваю ее по-тёркински набекрень, и у меня легко на душе и чисто на сердце.

* * *

А когда на душе опять непогода, выручает еще одна полка, из книжных, где отдельно собраны именно те издания, что всю жизнь читаю и перечитываю, когда надо развеять хмарь, взбодрить утомленный дух. Кроме "Василия Тёркина" тут почти наизусть знакомые "Мертвые души", рядом томики Чехова, Зощенко, Шукшина и, конечно, любимый мой «Швейк» Ярослава Гашека. Этот неунывающий малый пришел ко мне тоже в детстве — родители подарили толстенный том, когда я лежал больной, и Швейк помогал мне скорее подняться на ноги. Его бесконечные веселые и поучительные истории не надоели до сей поры, а если учесть, что и сам я со временем накопил в памяти массу подобных баек и обожаю при случае их рассказывать, то немудрено, когда кто-то порой не в силах унять соблазна сравнить меня с этим героем… Первым, вообразите, был среди таковых артист Евгений Леонов, которому, на мой взгляд, самому на роду написано было сыграть Швейка! Нет, сначала-то я у него спросил: почему до сих пор он не сделал этого? Мой любимый актер лишь развел руками, и вдруг хрипловато буркнул: "Сам сыграй!.." А в ответ на мое понятное удивление тут же добавил: "Это… ну, в зеркало — посмотри…"

Я честно посмотрел: что есть, то есть… Но только ведь я не актер, я по-прежнему был тогда журналистом «Комсомолки», по командировке которой, кстати, отправился вскоре на несколько лет в Прагу — как раз на родину бравого пехотинца. Так судьба снова свела меня еще с одним из близких мне персонажей. Но и добавила несколько неожиданных для меня познаний, связанных с ним. Первое принесло мне немало радости: на чешском языке роман Гашека оказался еще — и намного! — смешнее, острее и каламбурнее, чем в переводе на русский. Чешская речь близка к не чужой для меня колоритной украинской, в них по природе немало забавно звучащих слов, метких и хлестких определений и выражений, читать которые или слышать — одно наслаждение. Изучая язык всей семьей, мы читали по вечерам «Швейка» на чешском и дружно катались со смеху… Вспоминаем и ныне гашековские перлы в оригинале, хотя прошло с той поры двенадцать-пятнадцать лет. Причем совсем не веселых. Вот бы сейчас Ярослава Гашека — и нам, и братьям-славянам…

Ну, а что тогда озадачило — это неожиданно сдержанное, порою даже прохладное отношение к Швейку и его творцу со стороны моих новых чешских знакомых — и очень многих. Кто бы мог это предполагать! Весь мир читает взахлеб, любит лихого солдата, а чешская интеллигенция — стесняется: опозорил, мол, Гашек нас на весь свет, вывел какими-то дураками… Я возражал им: у нас вон Иванушка-дурачок — мудрее любых царей, настоящий народный герой и любимец. То же и Швейк у вас — и зря вы его стыдитесь, зря комплексуете перед «цивилизованным» Западом…

Сперва-то я эту коллизию, честно скажу, всерьез не воспринял: мало ли у кого особое мнение. Зато, небось, простых чехов по имени Йозеф Швейк в стране десятки и сотни — вот вам и истинная картина! Уверенно прибыл в паспортное управление министерства общественной безопасности, заказал адреса всех Швейков, чтоб с кем-то из них повстречаться и написать об этом в газете — и тут обалдел окончательно: двое(!) — на всю страну. Рабочий в Остраве и лесничий в Карловых Варах. И все.

— Увы… — подтвердил ситуацию Швейк из Карловых Вар, когда я к нему приехал. — Мою жену в санатории сослуживцы зовут даже пани Цвейковой, пани Цвейговой, но — не Швейковой, это почти неприлично…

В ту пору я вправду не мог понять, в чем тут дело. Теперь, когда на доверчивый мир славян катастрофой обрушились "общечеловеческие ценности" и прочие "права человека", понемногу соображаешь: первыми жертвами "нового мирового порядка" и пали те, кто стеснялся своей истории, своего лица, своего родства, своего простого и доброго имени. На это и был расчет, на этом и строилось лукавое требование какого-то «покаяния»…

К счастью — и к чести истинных чехов — виделась и другая, достойная восхищения, сторона медали. Говорю об энтузиастах-организаторах ежегодных "праздников Гашека" в музее на его родине, о популярности чешских актеров, игравших Швейка в кино и театре, о знаменитой пивной "У чаши" ("У калиха") — месте паломничества туристов со всего мира. Это тоже настоящий музей, где на стенах — легендарные иллюстрации Йозефа Лады, у стойки — портрет императора с автографами мух, а в меню — "печень поручика Дуба" или "язык кадета Биглера"… Приветлив буфетчик, веселы официанты, довольны все посетители — разве что кроме тех, кому не хватило мест.

Не хватило места и мне, когда впервые пришел, прибежал, прилетел на крыльях в эту легенду, едва оказался в Праге. Золотая пивная струя так празднично била из крана в бочке, что я, лишь неделю назад тоскливо бродивший по обезалкоголенной Горбачевым Москве, пошел на великий грех.

— Неужели нет единственного местечка? — сокрушенно спросил на ломаном чешском я у "пана верхнего" и со вздохом добавил: — Очень жаль, а ведь я — артист, играющий в Москве Швейка…

— Что ж вы молчите?! — закричал он. — Прошу вас в отдельный зал!..

Пару счастливых часов я блаженно вкушал пивко, кнедлики и шпекачки, а расплатившись, все же признался в своем коварстве и всей душой повинился в этом.

— Вы не должны ни о чем сожалеть, — успокоил меня хозяин. — Я поверил, что вы артист, — значит, вы можете играть Швейка, а заодно считать отныне себя нашим другом.

Много позже, уже в Москве девяностых, Татьяна Васильевна Доронина, узнав о моем пристрастии к этой книге, предложила мне написать театральную версию “Швейка” для ее МХАТа и сыграть заглавную роль. Конечно, я принял это за юмор — у великих ведь свои шутки…