Последняя гимназия - Павел Ольховский

— Подождите, ребятки; может, и не пошлют вас в Лавру. За вас юнкомцы хлопочут!..

Гужбан открыл глаза и зашептал:

— Только бы остаться…. Только бы остаться…

— Что ты?

— Так…

— Пошли, что ли, — сказал Сашкец.

Ребята поднялись и двинулись за воспитателем.

Путь до музея показался новым и страшным, словно они шли к экзамену, который во что бы то ни стало надо выдержать и который решал судьбу. В дверях Цыган, шедший первым, остановился и перешагнул порог только когда его подтолкнули.

Думалось, что в музее собралась вся Шкида. И «особенные» поглядели на ряды ребят так, как будто хотели увидеть и своих — сламщиков. Но тех не было. Сидели все, которых «особенные» недавно называли «сознательными». У конца стола, против двери, стоял Иошка с почерневшей, запекшейся губой, которая особенно бросилась им в глаза, особенно Гужбану, как и Сашкин подмигивающий глаз.

Иошка стоял и спокойно глядел на вошедших. Рядом с ним сидел Викниксор, крепко опираясь локтями на ручки кресел. Бык, Цыган и Бессовестин стояли неподвижно, не решаясь выйти на середину комнаты. Сзади за спинами их неслышно шептал Гужбан:

— Только бы остаться… Только бы остаться… Только бы остаться…

А Викниксор не торопился начинать; он рассматривал свои руки, узкие, слегка пожелтевшие на кончиках пальцев, с ровно подстриженными розовыми ногтями, с обручальным кольцом на безымянном пальце.

— Моё решение неизменно, — медленно, словно с трудом отделяя слова, заговорил он. — Вы должны уйти из школы и уйдёте. Вопрос только — куда?.. Ваши поступки дают мне право отослать вас в Лавру. Но по ходатайству ваших товарищей я оставляю вас на две недели в школе. Вы используете это время для занятий, а я приложу все усилия, чтобы устроить вас в другие учебные заведения… Понятно?!

Цыган подумал, что надо бы хоть улыбнуться, но только задергал губой и выдавил:

— Спасибо!

— Не за что… У вас ещё есть что-нибудь? – обратился заведующий к Иошке. Тот отрицательно мотнул головой. — В таком случае мне прибавить больше нечего.

— Кто желает ещё говорить? — спросил Иошка. — Никто? Общее собрание членов Юнкома считаю закрытым.

Гужбан подошел к Иошке и, глядя и сторону, сказал, сдерживая свой бас:

— Ты… этого… ты прости меня… я тебя стукнул…

Иошка покраснел от удовольствия и махнул рукой.

— Стоит вспоминать…

А Сашка подмигнул им своим подбитым глазом.

Так прошли второй и третий день существования Юнкома, второй и третий день первой шкидской общественной организации. Но и четвертый и пятый и другие дни уже не нарушили начатой работы, не принесли никаких изменений, разве что в музее открылся клуб, и «особенные» через две недели уехали в Стрельну, куда выдержали экзамен в сельскохозяйственный техникум.

Воровство понемногу прекратилось, и за эти две недели пропало всего полпуда масла и два одеяла. По шкидски — сущие пустяки.

А в Шкиде появились новые халдеи, и начался учебный год.

Глава третья

Он пришел, как и все халдеи, внезапно: фигурой был коренаст, подстрижен в скобку, одет в зелёный полу-тулупчик, из тех, что носят кондуктора; так уже и хотели прозвать его Кондуктором, но насмешила фамилия, произнесенная выразительным свистом:

— С-селезнев.

Это было во время вечерних уроков, после обеда. Селезнев, отрекомендовавшись, прошёлся, заложив в карманы руки, по классу, кашлянул и, став напротив Горбушки, гардеробного старосты и заики, спросил:

— Ну-с?.. Что проходите?

Горбушка взметнулся с парты и, полный услужливой готовности, залепетал:

— Э… э… э… к… к… к…

— Коммунизм, что ли? — хотел допытаться Селезнев. Коммунизм, да?

Староста замотал головой.

— Эт-тот, как его… г… г… гг.

— Гуманизьм, — поднялся Голый Барин. — Гуммунизьм проходили…

— Гуманизьм, — обрадовался халдей. — А ты знаешь, что такое гуманизьм?

— Нет, — чистосердечно сознался Голый: — не знаю А что?

— Гуманизьм, это есть студия гуманорум…

До этого в классе мало кто обращал внимание на нового халдея, — шумели, разговаривали, — но теперь сразу притихли. Купец, который всегда читал на уроках, изумился внезапной тишине и, оторвавшись от книги, пнул в бок Адмирала.

— Что тихо?.. Витя?..

— Не-е… Стюдия…

— Стюдия? — изумился Купец. — Ну?

— Ей-богу. Селезнев говорит.

— То есть как так студия? — спросил Иошка, явно издеваясь. — Почему вдруг студия?.. И отчего студия?.. — Непонятно!

Но Селезнев рылся торопливо в своем брезентовом портфельчике и потом выволок на свет трепаный учебник новой истории Иванова, где на одной из страниц в примечании говорилось, что слово гуманизм происходит от латинского «студия гуманорум».

— Паскудство, а не учебник, — покачал головой Иошка. — Что у вас другого не было, что ли?

— Тише, — остановил Селезнев. — Про гуманизьм это я вам между прочим… Я у вас буду преподавать главным образом политграмоту.

— Все едино, — согласились шкидцы. — Шпарьте политграмоту.

— Ну вот, — удовлетворенно вздохнул Селезнев. — Приготовьте тетрадки. Запишите. «Советская власть есть власть рабочих и крестьян…»

— Знаем, — ответили с парт.

— Тише… Написали?.. пишите дальше: «Ленин есть вождь трудящегося пролетариата».

— Интересно, — подхватил Сашка. — Что это за «трудящийся пролетариат»?

Иошка же рассердился:

— Не буду я вам это писать.

— То есть как так?

— Да так!

А кто-то с задней парты, одержимый мрачным весельем, добавил:

— Корова пасху съела, тебе велела!

И здесь произошло нечто странное и необъяснимое с новым халдеем. Он затрясся, из розового превратился в красного и поросячьим голосом закричал:

— В-выйди вон!

Ребята так и шарахнулись на партах.

— Эпилептик, что ли? — с испугу предположил Иошка.

Халдей, не останавливаясь, кричал, поляскивая зубами.

— Да ладно, ладно… Успокойтесь…

— Выйди во-он!

Ребята топтались вокруг него, и, размахивая руками и перекрикивая друг друга, пытались втолковать ему, остановить его:

— Да замолчите! В чем дело, скажите нам?

Но халдей кричал.

— Да что мы вам сделали! Да хватит вам! Да будет!.. Да замолчи ты, чёрт тебя побери!!!

Халдей кричал.

— Да кому выйти-то? — в отчаянии вцепился в него Адмирал.

Рёв прекратился. Все стояли посреди класса, и только один Купец продолжал сидеть на своём месте.

Селезнев указал на Купца.

— Ты выйди.

Купец апатично поднял голову.