Последняя гимназия - Павел Ольховский

— Ищейки!

— Бей!

Иошке досталось первому. Гужбан знал в кого метить, а кулак его был тяжел и грузен. Сашка отпрыгнул в сторону, но в него вцепился Бык, и они, колотя друг друга, визжа и царапаясь, покатились по пыльному полу. Воробей отбивался в углу, размахивая своей железной палкой.

Но уже от канцелярии, сверху, снизу, из классов, коридоров бежали любопытные.

Стоявший на стреме Козел свистнул, потом крикнул: «зекс», потом побежал в музей.

— Халдеи!..

Нападавшие разбежались.

Всё случилось быстро и стремительно, и от момента когда упала дверь, не прошло и полминуты. Иошка поднялся с пола. Поднялся Сашка. У обоих были разбиты лица: у Иошки распухла и кровавилась губа. У Сашки стояли волосы, и синяком подмигивал глаз.

— Здорово! — выдавил из себя Сашка.

— Здорово! — согласился Иошка и сплюнул. На полу появилось кровавое пятнышко и что-то щелкнуло.

— Зуб.

Музей был разгромлен. Вся мебель лежала у порога, одним концом на неё упала сверху дверь, и кучами лежали разбросанные бумаги.

— Надо убрать, — глухо сказал Иошка и, сморщившись, схватился за губу. — И закрыть дверь… — И потом поговорить…

— Зачем потом? — удивился Дзе. — Сейчас говорить надо… Устраивай заседание.

У Иошки нестерпимо заныла губа, но он нашел силы сострить:

— Так как же заседать, братцы, когда сидеть не на чем?..

— Посидеть? — отозвался от порога Воробей, пробовавший закрыть полусбитые двери. — Пожалуйте! Сейчас устроим, — и начал оттаскивать из баррикады скамейку. — Садись.

Юнкомцы покорно сели на подставленную скамью. Воробей, после яростной обороны в углу, чувствовал себя героем и поэтому, взяв почин, заговорил:

— Молчите?.. Хорошо?.. Тогда я скажу… И скажу вот что: стукнули нам немножко, а уже из нас цыца поперла.

— Хороша цыца! — огрызнулся Сашка. — Вся школа бить поднялась! Цыца-а!

— А вы, дорогой Саша, закажите себе очки да получше, какие-нибудь с вентилятором… Вся школа!.. Скажет тоже… Кто бил, видел?.. Особенные — раз… сламщики — два!.. Всё… человек десять… А он — вся школа!..

— Ну и что из этого?

— Да ничего… Не вся школа…

— Стойте граждане, — вмешался оправившийся Иошка! — Помните, что мы вчера в манифесте написали: «Не запираться в отчужденную от масс секту. Юнкомы должны быть впереди школы». Помните!

— Помним… Как же!.. — усмехнулся Гришка.

— Вот заперлись — нас и отколотили…

Ребята рассмеялись.

— Факт, — воодушевился Иошка. — Оттого и колотили. Сидим мы взаперти, будущая ячейка комсомола, и никто про нас ни черта не знает. А «особенные» и распускают разные слухи и агитируют против…

— Так что же делать? Созывать опять собрание, да?

— Да!

— Попробовали… Вчера… Много пришло?

— Не важно, — отмахнулся Иошка. — Надо так устроить, чтобы пришли… Да что тут разговаривать? Здесь дело ясное: ребят в Шкиде много, в комсомол хотят и комсомольскую ячейку поддержат. А они про нас ничего не знают. Пойдем к ним, поговорим, подготовим их — и префартовое получится собраньице… Факт!

— Факт, — согласился Воробей, — это верно… Наскребем в Юнком членов…

— Наагитируем, — строго поправил Сашка…

Агитировать пришлось осторожно и по одиночке. На счастье, «особенные» куда-то из Шкиды ушли, и юнкомцы получили возможность смело ходить по зданию. Не удалась разъяснительная кампания только Сашке: подбитый его глаз подмигивал так лукаво, что первый же шкидец, которого он остановил, вырвался и поскорее куда-то убежал.

Перед вечерним чаем устроили в музее собрание… Правда, громких о нём объявлений не было, но, тем не менее, ни одна скамейка не осталась пустовать. Пришло пятнадцать человек, что вместе со старыми юнкомцами составило почти треть всех шкидцев. Тут же окончательно оформили организацию, переименовали её в коллектив и выбрали Центральный комитет, куда вошли Иошка, Сашка, Гришка и Лёнька.

Собрание кончилось, когда в столовую собирались остальные шкидцы. Учредители Юнкома появились после всех, появились спокойно и довольно улыбаясь. Курочка, разжалованный из старост, ждал их выхода, и теперь, приставив к губам ладони, закричал:

— Ишейки пришли!

Рядом сидел Будок — новый комсомолец. Будок ударил Курочку по губам. Тот вскрикнул и кувыркнулся под стол. На голову ему вылили чай, и бывший староста взвился обратно. Столовая хохотала.

«Особенных» в этот вечер в столовой не было… Накануне у них вышло одно «дело», а сегодня они, обеспокоенные приездом Викниксора и Юнкомом, решили поскорее продать «фарт» и втихомолку кутнуть. Кутили весь вечер где-то на Обводном, пили, ночь провели, вытрезвляясь, в милиции, а когда утром вернулись в Шкиду, их уже поджидал Викниксор.

Будь они маленькими шкетами, он [1] изругал бы их, отхлестал по щекам и потом посадил в изолятор: и они лучше согласились бы теперь перенести эти пощёчины, чем его жестокую и холодную речь.

— Мне всё известно, — сказал он, — не отпирайтесь… Я хотел дать вам возможность доучиться — вы пошли воровать. Я предостерегал вас — вы сказали — «пугает»… С меня довольно. Ни одного часа вы не останетесь больше в школе. Мне воров и хулиганов не надо. В Лавру! [2]

И ушел… У Бессовестина, розовенького, кудрявого паренька, задергались губы, и он отвернулся к стене. Остальные молчали. Отправление в Лавру пришло для них совсем неожиданно. Куда девалось Цыганово бахвальство, когда он говорил: «Наплевать!.. В Лавру — так в Лавру!» Теперь он молчал, понимая, что их снова отбрасывают на то дно, откуда они с таким трудом поднимались. А им уже было по шестнадцати и семнадцати лет, они вышли из того возраста, когда можно еще вернуться в детдом. Все поняли, что это конец…

Их привели в узенькую светлую учительскую. За огромным столом сидел Сашкец, маленький, похожий на армянина халдей, уже выправлявший их препроводительные документы.

Он покачивал головой и бормотал: «Ах, гуси, гуси лапчатые, что наделали!»

«Особенные» даже теперь еще не осознали толком, что произошло с ними недавно. После буйного вечера и ночи, проведенной в загаженной камере, пахнущей испражнениями и креозотом, после бессонного валяния по липким и жестким нарам, после душной и сырой темноты им хотелось просто покоя: свалиться, заснуть, захрапеть.

Гужбан только — как показалось — на минутку закрыл глаза, и ему сразу же представилась полутемная камера… У решетки пьяный машет ручкою и плачет: «Мопра… спаси!..» А сзади кто-то краснорожий, с запухшим лицом хрипло спрашивает: «За что вкапался, парнишка?..» Голос звучит очень близко, над самой головой, похожий на голос Сашкеца…