Яблоки горят зелёным - Юрий Батяйкин

В дороге Бочкин и Погадаев чувствовали себя как-то скованно и поминутно поглядывали на счетчик.

Погадаев стеснялся закурить, лишь Муромцев чувствовал себя непринужденно, словно и не знал другого транспорта.

Вытащив неизвестно откуда зеленую гаванскую сигару, на которой было почему-то написано «Амстердам», он серебряными щипчиками для ногтей откусил ее кончик и закурил, обдав пассажиров густым душистым дымом.

– А что, любезный, – обратился он к шоферу, – правда, что на трех вокзалах бля. ей, сколько душе угодно?

– Как не быть, – отвечал видавший виды пожилой шофер.

– А ты что, всех там знаешь? – продолжал интересоваться Муромцев.

– Как не знать, – отвечал шофер.

– А у которой мандавошки?

– Райку, что ли? Да кто ж ее не знает!

– А что, мил человек, у нее всегда мандавошки?

– А вы, чай, не поймали? – осклабился шофер.

– Он поймал, – Муромцев кивнул на покрасневшего Погадаева.

– Что ж теперь, бить ее? – спросил шофер. – У нее отец – генерал милиции.

– Ну зачем бить? – поморщился Муромцев. – В моем роду, а насчитывает он тринадцать столетий, женщин бить не принято. Познакомиться хочется поближе.

– Так бы и сказали, что «Ваше Превосходительство», – ухмыльнулся шофер. – Я ведь тоже не из простых.

– Да кто ж ты?

– Гришки Отрепьева внук.

– Ах ты, сукин ты сын! – радостно вскричал истопник. – А знаешь ли ты, падла, что из-за твоего деда в России революция случилась?

– Как не знать, – самодовольно усмехнулся шофер.

– Так ты монархист? – строго спросил Муромцев.

– Никак нет! Анархист я, – сказал шофер.

– Троцкист ты, – вдруг с заднего сиденья встрял в разговор спокойно до того слушавший их Малофей.

– Чтой-то он? – спросил Муромцева шофер.

– Осведомитель, – мигнул Муромцев. – Ему везде троцкисты мерещатся.

– Ну и компания! – воскликнул, не выдержав, Погадаев. – Взять бы вас всех сейчас тепленькими.

– А этот?

– Милиционер.

– Тьфу.

– Не бойся. Покажешь нам Райку – и катись на все четыре.

– Эх, родные, залетные! – вдруг заорал таксист, и машина, взревев, зацокала копытами по Комсомольской площади.

Компания вышла. Муромцев на ходу швырнул таксисту четвертную.

Они подошли к массивным дверям Казанского. За исключением опытного таксиста, всем казалось, что женщины, входящие и выходящие из здания, все поголовно бл…ди.

– Ну и бл…дские же рожи у советских баб, – осерчал Муромцев.

– Не кипятись, – прошептал таксист и повлек друзей к женскому туалету. Оставив их у окна, он заглянул в туалет и крикнул: – Райка!

Выбежала миловидная девушка и, увидев Погадаева, нырнула было обратно, но Муромцев уже держал ее за запястье железной рукой.

Обратно ехали молча. Девушка, правда, один раз обозвала Погадаева фраером и один раз – педерастом.

Погадаев молчал, словно говном пообедал. В остальном доехали благополучно.

Вышли из машины, и шофер спросил:

– А деньги? По счетчику надо бы.

– X. тебе, таксистская рожа! – весело шепнул Отрепьеву монархист Муромцев, и друзья радостно вошли в подъезд знаменитого театра.

А таксист, сжав баранку так, как сжимал грудь своей жены, когда она еще училась в десятом классе средней общеобразовательной школы, рванул с лязгом прочь.

– А я думала, на спектакль пойдем, – оказавшись в котельной, сказала девушка.

– Погоди, будет тебе «спектакль», – зло ответил Погадаев. – За все, сука, заплатишь.

Девушка прижалась к Муромцеву, а тот покровительственно обнял ее за пухлую грудку и сказал Погадаеву:

– Молодой человек, прошу вас соблюдать субординацию. – И добавил: – Если ты еще хоть слово вякнешь, недоносок, я из тебя вермишель сделаю. – Муромцев ласково улыбнулся девушке и увел ее для переговоров за печку.

Через некоторое время оттуда послышался шепот и какое-то чавканье. Погадаев с Бочкиным подумали: «Жрут чего-то». И обоим нестерпимо захотелось есть. Через несколько минут улыбающийся Муромцев вывел немного смущенную девушку из-за печки.

– Ну как? – спросили компаньоны.

– Согласна, – небрежно кивнул Муромцев.

– А ведь ее папаша-то, – прищурился истопник, – наш начальник.

– Пропал, – обмер Погадаев.

А Бочкин наконец снял шляпу и стал вертеть ее в руках, время от времени едва заметно кланяясь. Теперь на очереди было решить, как устроить знакомство.

– Экселенц, – обратился Погадаев к истопнику, – а что, если…

– Что? – спросил Муромцев.

– Да нет, ничего, – отозвался Погадаев, отгоняя, как назойливую муху, глупую мысль повторить все как в первый раз.

– Нашел!!! – закричал Муромцев. – Ух!! – Все взоры обратились к нему. – Устроим ее продавать портвейн.

– Ура! – закричали все, кроме девушки, удивляясь, как это, в сущности простое решение не пришло в их головы.

– Работать я не буду из принципа, – сказала она.

– Может, один день, а то и того меньше придется работать, – успокоил Муромцев.

И тут же, придя в магазин, устроили все в лучшем виде. В «винном» была непрерывная текучесть кадров, так как, поступив туда на работу, продавцы либо спивались, либо попадали за решетку, сплошь и рядом практикуя одновременно и то и другое.

«Интересно, сколько продержится эта?» – подумал директор.

Рано утром, получив последние наставления от Муромцева, Рая ушла на работу.

– Не торопись, – сказал на прощание Муромцев, – клиент, как только почувствует укусы, все расскажет, если ты покажешь ему эту бутылочку.

– «По-ле-тань», – прочла по слогам Рая.

– Бери, бери, – пробурчал ласково Муромцев и не удержался, чтобы не шлепнуть девушку по круглой вертлявой попочке.

Директор, который всегда приходил на работу в пять часов утра, чтобы перемешать дорогие вина с разной дрянью, типа яблочной бормотухи, не на шутку встревожился, увидев через пять минут после него пришедшую Раечку. «Уж не из ОБХСС ли она?» – подумал он и заискивающе улыбнулся.

– Не из ОБХСС, не ссы, – сказала Рая, которая умела читать в мыслях любого подонка, как в своих собственных, и окатила директора взглядом, словно теплой мочой из тазика.

Директор устыдился своей слабости и пошел перемешивать вина, проклиная на чем свет стоит свой нелегкий неблагодарный труд, а девушка присела на прилавок и стала ждать.

Ровно в пять тридцать утра она увидела наконец того, кого ждала. В длинном, на ватине, итальянском пальто, купленном в комиссионке Тишинского рынка, широко ставя ноги в американских ботинках Goodyear, вразвалку подошел наш герой к дверям винного магазина и деловито сквозь стекло заглянул внутрь. По виду Окладова сразу нельзя было разобрать, фарцовщик ли он или молодой пьянчужка. Однако он держался уверенно, как патриарх московской епархии Никон. Увидев привлекательную девушку с голыми ногами, сидящую на прилавке, он приосанился, провел по коротко стриженым волосам крепкой загорелой рукой и поманил ее к себе.

Раиса неторопливо слезла с прилавка и, приоткрыв дверь, запертую на цепочку, увидела большеголового, похожего на ньюфа с собачьей выставки, парня, который улыбнулся и спросил:

– Выпить хочешь?

Она неопределенно пожала плечами и вдруг, тоже нечаянно, улыбнулась.

– Ладно, без фраеров, – сказал Окладов, которому девушка понравилась. – Пару портвейна!

Та покорно принесла бутылки.

– Что-то я тебя здесь раньше не видел, – сказал Окладов.

– А я первый день, – призналась Рая.

– Слушай, ты же совсем пропадешь здесь, – сказал Окладов, на которого, когда у него был портвейн, находили благодушие, сочувствие к людям и меценатство. – Вот что, – сказал он непререкаемым тоном, – возьмем сейчас еще портвейна и уйдем ко мне.

– А дальше что? – спросила Рая.

Наученный однажды горьким опытом, когда его взяли за чужую кражу из церкви, Окладов никогда не строил планов на будущее, поэтому он только ответил:

– Там видно будет, а будет все хоккей.

– Эх, была не была! – сказала Раечка. – Пошли!

Сгибаясь под тяжестью портвейна, которого влюбленные взяли с собой сколько смогли унести, они свернули в переулок и вошли в трехэтажный старинный дом, отделанный изразцами и с приделанной мансардой на третьем этаже, где помещалась квартира легендарного Шаламовича, который постоянно, находясь над Окладовым, надоедал ему тем, что беспрерывно ходил в туалет, отчего тонкая акустическая перегородка превращала шум воды и пер. нья Шаламовича в рев Ниагарского водопада.

Вообще о Шаламовиче нельзя не сказать особо. Родившийся после войны и обладавший ногами, которым мог бы позавидовать чемпион мира по бегу Куц, Шаламович притворялся инвалидом войны, ходил на костылях и носил на груди практически все ордена и медали Советского Союза. Я лично думаю, что это происходило от артистичности его любившей выпить и похулиганить души, не любившей, однако, отвечать в милиции за совершенные в этом состоянии поступки.