Как Кузька хотел взрослым стать - Галина Александрова

До опушки избушка домовенка не довезла, боялась, что люди ее увидеть могут. Высадила недалеко, в кустах. Поклонился ей Кузька низко, как положено:

— Спасибо, сестрица, век не забуду доброты твоей.

— Да не за что, братец, — засмущалась избушка, — будет время — захаживай. У меня для тебя завсегда пироги да кисель найдутся.

Заспешил Кузька в деревеньку, а Дом для хорошего настроения стоит, куриной ножкой вслед ему машет.

— Надо же! Маленький, а ведет себя как настоящий добрый молодец, всю душу растревожил, — говорит и слезу, из окошка сбежавшую, лапкой смахивает.

Глава 7. В когтях у хищной птицы

— Я так не играю, — встречает его шишига Юлька, — я только шобралашь тебя шпашать идти, а ты пришел — живой и невредимый. Даже шкушно.

Посмотрел Кузька на шишигу — и что-то с ним сделалось. Стоит, трясется весь, руками за живот схватился, пищит, точно мышь на концерте.

— Лидочка, — кричит шишига, — беги шюда быштрее, ш Кузенькой лихоманка шделалашь!

Прибежала Лидочка, посмотрела на Кузьку — озадачилась, посмотрела на шишигу — и точно так же, как Кузька, за живот схватилась.

Почесала шишига лапкой в лохматульках и поняла:

— А-а-а, это вы надо мной шмеетешь! Вам мой наряд не нравитшя!

А наряд у шишиги и вправду замечательный. Ведь она Кузьку спасать собралась. Вот и оделась как добрый молодец из Кузькиной книжки. Вместо кольчуги — банка консервная. Прогрызла в ней шишига дырку, просунула голову, получилась большая консервная банка с головой на тоненьких ножках. На голове вместо шлема — скорлупа яичная, в одной руке, вместо щита, — большая деревянная пуговица деда Пети, в другой, вместо булавы, — куриная косточка обглоданная.

— Чего шмеетешь, — кричит Юлька, — я вше правильно придумала. Пошла бы я ш Бабой Ягой на бой праведный, пошмотрела бы она на меня и померла бы шо шмеху шердешная. Вот я и победила бы, и Кузеньку ошвободила.

— А ведь правда, — всплеснул руками домовенок, — эх и смышленая ты у меня, Юлька! Как ты догадалась, что Ягу не палками да мускулами побеждать надо, а добром да смехом?

— Как-как, — передразнивает его Юлька, — шам же мне и подшказал. Што раз мне рашказы-вал, как с Бабкой Ежкой шражалшя. Один раз — рашмешил, другой — зуб вылечил, третий — ягодами вкушными накормил, четвертый — прошто шбежал. А ты уже взрошлым штал? А где у тебя борода? А с тобой уже играть нельзя, или еще можно?

— Тихо, тихо, — замахал руками домовенок, — это только ты сто вопросов сразу задавать умеешь, а я на твои сто вопросов сразу отвечать не умею! Взрослым я еще не стал. Не хочет меня Баба Яга во взрослого превращать. Ломается.

— Я б тебя тоже превращать не штала, — тихонечко шепчет шишига, — хоть я и вовсе не вредная.

— Чего-чего? — подозрительно спрашивает до мовенок, — чего ты сказала?

— Да ничего я и не говорила, — быстро говорит шишига, — шовсем ничего, тебе пошлышалось!

Хотел было Кузька возразить, да не успел. На птичьем дворе такой шум поднялся, такой переполох, что домовенок все на свете позабыл и со всех ног туда кинулся. Куры, конечно, и прос то так скандалить могут, но проверить не мешало бы. У Пеструшки только на днях цыплята вывелись, маленькие они еще, беззащитные. Как бы кто не обидел.

Не зря так спешил Кузька. Бежит он и видит: над птичьим двором огромная птица кружится. Глаза — злющие, как у Корогуши, крылья огромные, как веники, лапы цепкие, когти — как гвозди, клюв — как крюк. Не птица, а просто птичья Баба Яга какая-то. Правда, Кузька сразу ее узнал. Давно она за цыплятами охотилась.

— Лети прочь, — кричит он на бегу, — тут тебе не степь, а цыплята — не вредители. Нечего тут тебе делать!

Только птица его не слышит, а может, специально вид делает, что не слышит. Не в обычаях хищных птиц на писк мышей и домовят отвечать. Так они, по крайней мере, считают. Кузька даже специально на забор вскарабкался, чтобы его виднее было. Поясок свой, избушкой выстиранный, снял, машет им, птицу прогоняет. Отвлеклась на мгновение птица: что это за воробей на заборе расшумелся? А в это время все цыплята успели под навес спрятаться. Все, кроме самого маленького, самого младшего. Замешкался цыпленок, заметался, не понимает, глупый, куда бежать надо. А хищной птице того и надо. Кинулась она камнем на малыша, схватила его лапами и дальше полетела. Полетела, да не в ту сторону. Надо было ей подальше от забора, на котором Кузька сидел отлететь, а она прямо над ним полетела. Подразнить, наверное, вздумала.

Да и Кузька не лыком шит. Быстро сделал из пояска петлю, прицелился, да и зацепил им лапу огромной птицы. Та даже от неожиданности цыпленка выпустила. Хорошо выпустила, удачно, прямо на кучу свежескошенной травы, так что малыш даже не ушибся. А вот домовенок не успел на эту кучу прыгнуть. Он же не знал, что птица так быстро цыпленка выпустит, вот и не рассчитал маленько. А потом прыгать уже поздно было. Потому что птица высоко поднялась, падай не падай, никакие стожки не помогут…

Интересно лететь Кузьке! Так интересно, что почти и не страшно. Все видать ему сверху: и деревню, и лес, и речку. Жаль только, что шишигу не видно. Наверное, очень интересная она с высоты птичьего полета. Вон домики в деревне какие занимательные! Маленькие, аккуратненькие, как куличики песочные. А речка на поясок Кузькин похожа, которым он птицу поймал. А лес сверху таким пушистым кажется, что хочется прыгнуть на него и поваляться, как на перине пуховой.

Но знает домовенок, что прыгать нельзя. Это только сверху ветки такие мягкие, а стоит прыгнуть — вмиг лицо и руки раскорябают. Да и поясок отпускать жаль. Вон он какой полезный оказался — и избушке помог, и цыпленка спас, и домовенка катает.

— Эй, птица, — крикнул Кузька, — долго мне еще тут болтаться? Полетали и хватит. У меня дел невпроворот. До возвращения взрослых домовых надо цыплят научить от вас, хищников, прятаться, морковку прорядить и взрослым стать. Давай разворачивай!

Молчит птица, словно и не домовенок с ней разговаривает, а комар пищит. Обиделся Кузька и тоже замолчал. Раз она его не замечает, то и он ее не будет.

Только не замечать птицу трудно, все-таки не сам летит Кузька, а именно птица его несет. Несла-несла и, наконец, принесла. Приземлилась в гнездо большое, корявое, и Кузьке хочешь не хочешь приземляться пришлось. Отпустил он пояс, а птице словно того и надо было. Распустила она крылья и взмыла в синее небо, только ее и видели.

— Эй, куда ты? — закричал домовенок. Он совсем забыл, что обиделся и решил не разговаривать с хищником.

— За другой добычей, — ответил ему писклявый голос, — нас много, а ты один. Не наедимся.

Осмотрелся Кузька и увидел, что кроме него в гнезде трое совсем не хорошеньких, почт# голеньких птенчиков. А еще в гнезде, кроме птенчиков, страшный беспорядок. Тут в Кузьке обида говорить перестала, а чувство долга заговорило. Настоящие домовые, когда какой непорядок видят, просто больными делаются.

— Так, — командует он, — один — мусор из гнезда выкидывает. Второй — щели сухой травой заделывает. Третий — пух собирает и в середку носит. Перинку делать будем.

Птенцы так удивились, что этот лохматый зверек, вместо того чтобы пугаться, ими командует, что испугались сами и стали его слушаться. Солнце совсем немного по небу проскользнуло, как в гнезде полный порядок наступил. Вытер Кузька птенцам носы, крылышки им расправил, когти почистил. Сидят птенцы на перинке чистые, красивые, причесанные. А тут и птица прилетела.

Села на край гнезда, ничего не говорит, только внимательно все рассматривает. А Кузька тоже молчит — вспомнил, что он обиделся, и решил с птицей не разговаривать.

— Кто в моем доме самовольничал? — строго спрашивает птица.

— Мы самовольничали, — пищат дети, — это нас зверек невиданный научил.

— Сами прибрались? Сами щели законопатили? Сами перинку смастерили? — не верит птица.

— Сами, сами, — пищат птенцы.

А Кузька оробел немножко. Уж больно строго птица разговаривает. Сейчас разозлится еще больше, клюнет. А клюв у нее — как поварешка у бабушки Настасьи.

Приподнялась птица на лапах, раскинула крылья, вот-вот клюнет! Но не клюнула, а обняла крыльями домовенка, к себе прижала.

— Надо же, — говорит, — совсем маленький домовеночек, а приучил моих птенцов за порядком следить лучше самого большого и важного воспитателя. За это я дарю тебе жизнь и исполнение любого желания.

— Любого-любого? — не верит Кузька.

— Любого-любого, — подтверждает птица.

— А взрослым меня сделать можешь?

— Могу, — важно кивает головой птица, — только зачем тебе это? С моими птенцами ни один взрослый воспитатель сидеть не согласился, а ты их даже перевоспитал немного. А взрослым ты всегда успеешь стать, еще жалеть будешь, что детство вернуть нельзя.