Атака! Атака! Атака! - Кармалита Светлана

— Атака! Атака! Атака! — повторил Фоменко.

Его «маки» шли за ним низко, почти над самым морем, строем фронта, крутолобые, безжалостные тяжелые машины, горькое и отчаянное порождение военной науки.

Конвои пытался поставить вокруг транспортов завесу из химических шашек, но из этой затеи ничего не получилось, дым сносило в сторону. Транспорты по-прежнему шли, словно голые. Только белые клубы катились по воде вокруг. Эсминец ударил по торпедоносцам главным калибром и словно оброс белым разряженным воздухом. Выли сирены транспорта. Маленький тральщик уже горел розовым веселым пламенем.

— Атака, — опять сказал Фоменко, выбирая себе взглядом транспорт побольше, вот этот, кажется, самый большой, и хриплым голосом спросил: — Штурман, второй в ордере — наш, идет?

— Идет, — ответил штурман.

Разорванные облака закрыли на мгновение плексиглас перед Фоменко. Потом транспорт вновь открылся. Оттуда и с других транспортов и с кораблей сопровождения к ним потянулись изгибающиеся цветные трассы.

— Вправо, командир! — сказал штурман по СПУ. — Еще доверни чуть вправо.

В это мгновение снаряд разорвался перед Фоменко. Снаряд разорвался, и все сразу вспыхнуло вокруг. Но вперед было видно и вниз было видно.

— Горим, командир! — сказал штурман. — Чуть вправо, чуть-чуть!

— Прощай, штурман, — сказал Фоменко. — Прощай, друг!..

— Еще доверни, — попросил штурман. — Прощай!..

— Сбрасывать нет смысла! — сказал Фоменко. — Прощайте, товарищи!..

Пламя ударило ему в лицо. От копоти он задохнулся и закашлялся и так кашлял все последние мгновения своей жизни. Но эти мгновения все сразу кончились. Все сразу — беззвучно и навсегда.

Пылающий Мак-первый ударил всей своей массой, помноженной на скорость, немного ниже ватерлинии транспорта в десять тысяч тонн водоизмещением, и транспорт тут же распался на две половины.

Выли сирены оставшихся транспортов.

— Штурман, видишь? — спросил Плотников по СПУ.

— Вижу, — сказал Веселаго.

— Принимаю командование, — сказал Плотников, и тотчас же все «маки» услышали его протяжный окающий голос: — Внимание, Маки! Я Плотников, я Плотников! Я Плотников. За мной! Ближе, ближе, смелее, вперед, спокойнее. Атака! Атака! Атака!..

Торпедоносцы вышли на второй круг. Эсминец и конвой вытягивались левее транспортеров. Опять ударила артиллерия, окружая военный корабль белой, казалось, шипящей стеной. Кричали транспорты. Низкий, как бы распластавшийся, размалеванный под волну эсминец ударил главным калибром.

— Чуть влево, Сергуня, — сказал Веселаго. — Вот так, так держать!

— Товарищ командир, бензин течет, — сказал Пялицин.

— Знаю. Внимание, Маки. Я Плотников. Я Плотников. Атака! Атака! Атака!

В это время из левого мотора вырвалось пламя и быстро охватило левую плоскость.

— Сережа, горим! — крикнул Веселаго.

— С курса не схожу, — ответил Плотников. — Инженер, вы в порядке? Пялицин, позаботьтесь об инженере!

— В порядке! — крикнул Курочка.

Его маленькое смехотворное личико было совсем белым. Он ежесекундно протирал очки и смотрел вниз, но там ничего не было; кроме стылого, близко, под самым брюхом машины, несущегося моря. Пялицин сидел из полу, ему не за что было держаться, и он держался за унты инженера.

— До цели семьсот метров, — сказал Веселаго, — пятьсот…

— Бросаю.

— Торпеда пошла-а-а!.. — закричал Пялицин.

Теперь и Курочка увидел длинную серебристую стремительную и наглую торпеду и тотчас же потерял ее.

— Вижу взрыв! опять крикнул Пялицин.

И Курочка увидел что-то огромное, черное, расползающееся в море. Это и был взрыв.

Машина шла теперь как-то странно, боком. Плотников что-то говорил, но СПУ больше не работало, плоскость горела, и лопасть левого винта висела беспомощно и невозможно для летящего самолета, черная, гладкая, слабо шевелящаяся, будто издыхающая.

— Я Ландыш… Я Ландыш… Второй транспорт подбит! Второй транспорт окутался паром… Мак-второй загорелся! Горит Мак-второй! Я Ландыш. Я Ландыш. Мак-второй потерял ориентировку, уходит в снежный заряд! Идет снежный заряд! Маки выходят из боя… Букет, Букет, я Ландыш…

Вокруг второго транспорта катились по воде круглые шары пара. К нему спешили корабли охранения. Ветер нес над морем густую пелену снега' будто внезапно началась зима, так бывало в этих местах. Торпедоносцы один за одним исчезли в низком небе, закрылись пургой. Только сухой снег несся в снежных сумерках. Уцелевшие транспортеры вырубили сирены, и вдруг стал слышен плеск воды и шорох снега, ложащегося на эту воду.

— Ракету! — прокричал голос на поле. — Ну? Посажу вас, черт возьми, если…

На КП сидела на ступеньках трапа и плакала злыми слезами подавальщица Зина. С грохотом кругами ходили над аэродромом торпедоносцы, их не было видно в сплошной снеговой пелене. В косо летящем снеге в сумерках то зажигались, то потухали сигнальные огни. Машины садились по мере того, как освобождалась посадочная полоса.

Снег забился за воротник, ноги застыли, Белоброва знобило. Он стоял у курилки, мимо шли экипажи, ему были рады, он знал это, но они только кивали ему и плелись дальше, серые, измученные, казалось, сейчас возьмут и сядут в снег. Сегодня был очень тяжелый день и работа была очень тяжелая. Даже от воспоминаний об этой работе у Белоброва привычно заныли плечи и шея, а ноги налились тяжестью, будто он только что снял их со сцеплений.

Над ухом Белоброва грохнуло, дежурный в насаженной на самые глаза фуражке опять дал ракету. Снова загорелись и погасли сигнальные огни, из снежных сумерек появился Дмитриенко. С трудом отбивая шаг, мягкими унтами прошел расстояние, отделяющее его от командующего, доложил по форме.

— Как дошли? — спросил командующий.

— Трос у меня перебило, — очень громко ответил Дмитриенко, — голова болит, очень сильно голова болит…

— Сейчас будете свободны. Фоменко погиб, это вы точно видели?

— Точно.

— И Плотников погиб?

— Погиб. Голова очень болит.

Слева подошла и почти вплотную остановилась серая «санитарка».

— Поезжайте, — сказал командующий, — пусть вас медики посмотрят.

Дмитриенко полез в «санитарку». Белобров подошел, сунулся в салон.

— Саша, — вяло обрадовался Дмитриенко, — папиросы привез? А у меня трос перебило и спина очень болит…

По полосе с грохотом рулила следующая машина. В небо, в косо летящий снег ушла еще ракета. «Санитарка» буксовала, водитель ее раскачивал. Из-за синей лампочки в салоне лицо Дмитриенко казалось совсем белым.

— Не привез, — сказал Белобров. — Подворотнички привез, целлулоидные.

«Санитарка» тронулась, и Белобров запрыгнул в нее.

— Почему не привез?! — крикнул Дмитриенко. — Ты же обещал папирос… Свинство какое-то! — И сразу же сник. — А у нас Фоменко и Плотникова срубили, да!.. — Его лицо болезненно исказилось. — И у меня трос перебило. У меня перебило трос, мне никто не привез папирос. Художественный стих.

«Санитарка» притормозила, подобрала Романова и Шорина, инженера Гаврилова, на ступеньку запрыгнул стрелок-радист Черепец, опять забуксовала, покачалась и поехала.

— Мне сеструха одеколон прислала «Даиси», — пробасил Шорин, — его утром Веселаго забрал поменяться на ножичек. Здоровенная такая бутылка. — И все замолчали.

У «тридцатки», так здесь называли столовую, Белобров соскочил, «санитарка» поехала дальше. Здесь уже толпились истребители, шумные и крикливые.

— Я его на правом завалил, — кричал маленький с агатовыми калмыцкими глазами Сафарычев, — он на левом исключительно хорошо уходит, а на правом нехорошо уходит. Его надо затащить в правый и тогда можно доканать до конца…

Ветер с залива стих, снег не несся, а медленно валил с неба, стрелок у шлагбаума раскатал ледяную дорожку и катался по ней, рядом стояла лошадка, вся в снегу.

— Гулять, товарищ гвардии старший лейтенант? — спросил стрелок.

Сразу за шлагбаумом его догнал Гаврилов, и они пошли вместе.