Однофамилец - Даниил Гранин

Кузьмин молчал.

Не то чтобы раздумывал или колебался, нисколько. Он понимал, что ему придётся признаться. Нет, тут было другое: он вдруг ощутил приятный вкус этих последних мгновений и поигрывал ими.

Как будто он держал палец на кнопке. Такое же острое и сладостное чувство приходило перед пуском нового цеха или агрегата, когда напряжённые месяцы монтажа и наладки, вся эта канитель, безалаберщина, из которой, казалось, не выбраться, наконец завершается вот этим нажатием кнопки, и сейчас лязгнут пускатели, загорятся лампочки, взвоют моторы, и цех впервые оживёт, задвигается. Все глаза устремлялись к его пальцу, к этому последнему движению, с которого начнётся существование всего организма станков, соединённых кабелями, щитами, наступит летосчисление работы цеха, с горячкой планов, срочных заказов, авралов и прочими страстями производственной жизни, уже неизвестной монтажникам. Всякий раз было весело и чуть страшновато, хотя, вообще-то, уже привычно.

Сейчас же приятнее было не нажимать эту кнопку, а тянуть. Растягивать эти нити, пока он стоит перед всеми, и никто не догадывается, что это и есть тот самый Кузьмин. Даже Зубаткин ещё не верит. Можно признаться, а можно и не признаваться, остаться в безвестности, — он был хозяин, и он смаковал чувство своей власти.

Сойдясь глазами с Зубаткиным, он через его удивление ощутил на своём лице явно неуместное выражение довольства.

— Посмотрите, что он пишет, — продолжал Нурматов, отыскав нужную страницу, и, подняв палец, прочёл: — «Есть основания считать возможным построить общую теорию таких систем». Каково? А? Он почти дошёл до минимального критерия. Уже тогда. Значит, у него была идея…

— Написать всё можно, — сказал Зубаткин. — А что он имел в виду?

…Бог ты мой, да разве можно вспомнить, что он имел в виду. Какие мысли тогда бродили в его голове? Может, и были какие-нибудь прикидки, соображения, а может, и прихвастнул для авторитетности. Он вдруг сообразил, что тот Кузьмин способен на подвох, и придётся отвечать за него, — с какой стати? Тот, молодой Кузьмин, увиделся ему человеком ненадёжным, опасным, с ним можно было влипнуть в неприятную историю…

— Э-э, нет, Зубаткин, у истоков всегда виднее, — напевно сказал Несвицкий. — Возьмите Ферма. Это же нонсенс! Сидел, читал старика Диофанта и писал всякие примечания на полях, в том числе свою формулу, и сбоку нацарапал, что для доказательства, мол, нет места. Действительно, на полях не развернёшься. И вот оттого, что не было у него под рукой листка бумаги, триста лет бьёмся с его теоремой, ищем доказательство. И так, и этак. Милая история? А если он и в самом деле знал?..

Красивые легенды эти Кузьмин помнил со студенческих лет. И про Римана, который открыл свойства каких-то функций, хотя открыть вроде бы не мог, потому что должен был использовать для этого принципы, не известные в его время. «Такое возможно только в математике, — как любил говорить Несвицкий, — ибо эта наука выше всякого здравого смысла».

— С Ферма не спросишь, — сказал Зубаткин. — А вот Кузьмин, почему бы не запросить его? — И сделал многозначительную паузу.

— Ты что ж думаешь… — начал Нурматов, но в это время Несвицкий поднял ладонь:

Кузьмин… Кузьмин… Подождите, Зубаткин, я же знал его… — он закрыл глаза. — Ну, конечно, мы с ним однажды в Крыму… ла-ла-ла… Он же у Курчатова был, — Несвицкий открыл глаза, заулыбался. — Петь он любил. Как же, знал я его. Остроумнейший человек. Умер. От лейкемии. Да, да, вспоминаю. Мне говорили. Чуть ли не дважды лауреат, но засекречен. Все они были засекречены.

«Да вы что… — чуть не выкрикнул Кузьмин, но почувствовал, как неизъяснимое облегчение охватило его. — И чёрт с ними, не буду поправлять, как идёт, так пусть и идёт, умер, и ладно…» Всё правильно. Хорошо, что не признался. Первым делом бы в него вцепились: какие такие общие принципы вы имели в виду? Какие критерии, объясните, пожалуйста, Павел Витальевич? Красиво бы он выглядел — собственной работы не пересказать. Дурак дураком, голова решетом. Этим ребятам только на зуб попади, они сделают из него анекдотик. Они его распишут: живой мамонт, чучело математика…

Зачем же вы меня разыгрывали? — на ухо сказал ему Зубаткин. — А я-то почти поверил… — Он двигался вслед за Кузьминым, но почему-то шагов его не было слышно, только притушенный голос шуршал в ухо: — Но я не такой лопух. А поверил потому, что странное выражение у вас появилось. И сейчас вот, когда Несвицкий говорил, тоже вы не соответствовали. Верно? Что-то тут не то. Павел Витальевич, вы, кажется, Политехнический кончали? В эти же годы? Кто-то мне говорил…

— Было дело, — рассеянно подтвердил Кузьмин, продолжая идти.

— Тогда вы должны были его знать.

— Кого?

— Ха-ха. Тёзку вашего. Полного тёзку. Инициалы ведь совпадают. Согласитесь, это редкостный случай.

— Да мало ли у меня однофамильцев. Может, и знал.

— Не понимаю… Ну хорошо, но зачем вы морочили меня. Вы же солидный человек.

— Послушайте, Зубаткин, как вы считаете, Нурматов правильно оценивает, в общем и целом.

Они отошли далеко и стояли сейчас одни перед лестничной площадкой.

Зубаткин ответил не сразу.

— В общем и целом… — Он остановился размышляюще, как над шахматной партией. — Прикидываете, значит, ценность работы? Ну что же, допустим, в общем и целом Нурматов прав, что тогда?

— А если он преувеличивает! Увлёкся? Перехватил?..

— Не думаю. Всё же вы имеете дело с точными науками.

— Мало ли… Не такие, как Нурматов, ошибались. Академики ошибались.

— Видите ли, Павел Витальевич, я примерно этой областью занимаюсь, так что мне сподручнее судить, чем вам, — заострённо-обиженным голосом проговорил Зубаткин. — Если бы вы разбирались, я показал бы вам, что вообще это может стать новым направлением. И плодотворнейшим! Не стало, но может!

— Надо же! — И глаза Кузьмина полузакрылись. Откуда-то издалека горячая, ярко-синяя волна накатила, подняла его, закружила в пенистом шипящем водовороте.

— Что с вами? — спросил Зубаткин.

Кузьмин слабо улыбнулся, еле различая Зубаткина с высоты, куда его несло и несло…

— Ах, Зубаткин, Зубаткин! — крикнул он. — Хотите… я вам отпуск дополнительный устрою? Хотите, подарю вам чего-нибудь… Ну, что вы хотите?

— Отпуск годится, сказал Зубаткин. — А всё-таки, в чём дело? Кто такой Кузьмин?

— Вот чудак, да я, кто же ещё!..

— Нет, я про настоящего Кузьмина.

— Что значит настоящего? — Кузьмин поморщился, не хотелось ему сердиться. — А я кто, по-твоему? Он настоящий, а я, выходит, не то, подделка, чучело? Так ты меня представляешь?

— Зачем же… Если вы настаиваете… — как можно мягче уступил Зубаткин и пожал плечами. — Пожалуйста, что ж вы, давайте, объявитесь. Это даже интересно. Учитывая, что сейчас все накинутся на работу Кузьмина, расклюют, каждый кому не лень. Вам самое время предстать, выйти, так сказать, из небытия.

Глупейшая улыбка распирала Кузьмина, не было никаких сил удержаться.

— Вот именно из небытия, а ты как полагал? Ведь это всё равно что найти родных, ребёнка? Ведь всё оказалось… — Ему хотелось растормошить этого Зубаткина, обнять. — Мы с тобой сейчас возьмём и жахнем! Слушай, а что, если и вправду всё это хозяйство застолбить? Развить как положено, дополнить и пустить в ход. На кафедре, может, сохранился полный текст… И чтоб никто! Ведь автор имеет право, верно? Все ахнут… представляешь?!. Он мечтательно парил на своей солнечно-голубой вышине. — Как по-твоему, на сколько эта работа тянет?

— То есть в каком смысле? А-а! Вас интересует научная степень? подыгрывая, спросил Зубаткин. — Проценты желаете получить с капитала? Ну что ж, вполне можно докторскую степень присвоить. Без защиты. Гонорис кауза!

— Докторская… — Кузьмин тихо засмеялся. — Ох ты, гонорис. Молодец! Ай да мы! Вот вам всем! — Он счастливо прижмурился, затряс поднятыми кулаками.

Зубаткин опасливо попятился, а Кузьмин прыгал, наступая на него, и смеялся. Ему бы сейчас спуститься на четвереньки, пробежать по коридору, показывая язык всем этим профессорам, доцентам, оппонентам. Знай наших!..

— Кончайте! — озлился Зубаткин. — Чушь это, чушь, не верю я!

— Да я сам не верю! — счастливо пропел Кузьмин.

— Есть и другие имена на «пэ»: Пётр, например, Пахом!

— Прокофий, Пров, — смеясь, подкидывал Кузьмин. — Прохор, Пилат!

Смех этот ещё больше обидел Зубаткина, шея его вытянулась, он приподнялся на цыпочки, весь натянулся, чтобы стать вровень с Кузьминым, и голос его пронзительно взвился, задрожал:

— Разрешите тогда спросить вас: куда ж это всё делось, если вы настоящий? Где оно? Где он, ваш талант? Почему ж это вы не пользуетесь им? Отказались? Да разве это возможно! Нет уж, Павел Витальевич, если б это так было, то это преступление. Хуже. Безнравственно! Бессовестно это! За это я не знаю что…