Ватага «Семь ветров» - Симон Соловейчик

Если смотреть со стороны, то все в жизни Каштанова было устоявшееся, даже однообразное: одни и те же уроки, поездки в Москву в библиотеку, неспешная работа над методической книгой, встречи и споры с друзьями-однокурсниками, которых он навещал по воскресеньям же, в библиотечные свои дни. Но сам Каштанов этого однообразия не чувствовал, потому что как в пять лет казалось ему, что вся жизнь его впереди, так и теперь, когда ему было почти сорок, жил он точно с тем же ощущением предстоящей ему значительной жизни. Занятия историей вырабатывают у человека такое постоянное и терпеливое ожидание перемен, позволяющее сохранять бодрость духа. Однако что это будут за перемены, Каштанов не знал и никогда не думал о них конкретно, не мечтал — мечтать Каштанов не любил и не умел.

Таков был, в общих чертах, учитель истории Каштанов Алексей Алексеевич, и теперь, когда мне предстоит написать следующий абзац, я смеюсь и хихикаю. Ведь вправду смешно! Смешно представлять себе сцену, в которой директор Фролова предлагает историку Каштанову занять вакантное место организатора внеклассной работы, заместителя директора по воспитанию!

Во всяком случае. Каштанов, когда Фролова рассказала ему о своем решении, рассмеялся — не огорчился, не обиделся, не задумался, не разволновался, не стал даже и отказываться, — а просто рассмеялся, причем Фролова легко смеялась вместе с ним, как бы соглашаясь, что это ей очень смешная мысль пришла в голову. Каштанов — главный по воспитанию? На место человека, который должен рычать, кричать п ногами топать?

Алексей Алексеевич, посмеявшись, откланялся и ушел.

И, посмеявшись вместе с ним и нисколько не обидевшись на отказ, Наталья Михайловна начала осаду — с того начала она осаду, что распустила по школе слух о новом назначении. И будто бы, намекала она. Каштанов в принципе согласен, но еще не дал окончательного ответа. Это были детские затеи, и ни к чему не могли они привести — просто Наталья Михайловна не умела отступать от принятых ею решений и не умела бездействовать. Но совершенно неожиданно появился у нее союзник, да еще какой! Жена Каштанова, Елена Васильевна.

Когда Каштанова сказала, что и она — за, Фролова даже руками всплеснула от радости, со стула своего вскочила — кресла-то директорского у нее не было, это только говорится: директорское кресло, а на самом деле обыкновенный стул из класса.

— Правда? Правда? — повторяла Фролова, заглядывая в лицо Каштановой. А я все думаю: ну, как мне вас уговорить? Мужиков легче уговаривать, потому что у них логика, а я без логики — выходит, я сильнее, — а женщин как? Мне бы не в школу надо, мне бы на завод, где одни мужчины, уж там бы я вертела! Ну так что — заговор против нашего Алексея Алексеевича? Вы мне поможете?

— Постараюсь, — сказала Каштанова.

— Нет, это замечательно, что вы согласны со мной. Вот я чувствую, вот я знаю, — говорила Фролова точно теми же словами, какие всегда повторяла колдунья Маша Иванова, — я чувствую, что Алексей Алексеевич… Он та-аким воспитателем будет! Он же всех детей насквозь видит, они же любят его, и они от него не отходят, я видела, видела! — Наталья Михайловна говорила возбужденно, как всегда, но потом задумалась на минутку, что с ней бывало редко. — А может, мы и вправду школу хорошую сделаем… Так хочется школу хорошую сделать, ну так хочется!

— И мне хочется, — сказала Елена Васильевна. — Ребятишки такие хорошие нам достались, такие веселые…

— Значит, заговор? Я ужасная заговорщица! И сплетница, — добродушно добавила Фролова, и добавила честно, потому что она и вправду была заговорщицей и сплетницей, и не было новости в школе, которой она невзначай не сообщила бы всем и каждому.

— У сплетниц и заговорщиц есть хотя бы интерес к людям, а это уже кое-что, — улыбнулась Каштанова.

— Ну, спасибо! Утешили! Но все равно, на это место воспитательское мы лучше человека не найдем…

Елене Васильевне хотелось сказать, что она тоже примерно так думает: лучшего человека, чем ее муж, не найти не только на это место, но и вообще на всякое место на земле, — но говорить этого она не стала, а просто обещала Фроловой помочь в ее нелегком предприятии — уговорить Каштанова переменить всю свою жизнь, все ее правильное и равномерное течение и пойти как раз на ту работу, от которой он всю жизнь бежал и которую презирал.

На жену свою, как и вообще на людей. Каштанов никогда не злился. Он выслушал ее и сказал обычным спокойным тоном, неторопливо и насмешливо:

— Алена, давай сразу и кончим этот разговор. Я работаю, я преподаю историю, я специалист. А что ты… А что вы с Фроловой предлагаете? Заместитель директора школы по воспитанию! И не выговоришь… И эти сто шестьдесят рублей как приманка… Помнишь, у Чуковского: «Тетя, а вы за тысячу рублей съели бы дохлую кошку?» Так вот, я и за тысячу рублей дохлую кошку есть не стану!

Так Елена Васильевна и думала; ее муж, она знала, несколько гордился тем, что не делает карьеры, что и завучем не стал и директором школы предлагали ему, было.

Независимость сохраняет и про свой класс всегда говорит «кафедра».

— Я на своей кафедре — хозяин. А там? И не могу я заниматься делом, которого не знаю. И кстати, никто не знает.

— Так уж и никто.

— Никто. Я скоро пятнадцать лет в школе и ни разу не встретил специалиста по воспитанию. Да и откуда они возьмутся? Чтобы появились специалисты, должна быть наука, а науки такой — науки воспитания — нет.

— То есть как это — нет? — изумилась Елена Васильевна. — Что ты размахался? Уже и науки нет, и ничего нет, и никого нет!

— Хорошо. Тогда скажи мне, как называется эта твоя наука. Все науки как-нибудь называются: химия, кибернетика, этимология, сурдопедагогика. А как называется наука воспитания? Ну?

— Так и называется: теория воспитания.

— Теория! — Каштанов хмыкнул. — Теория — это теория, а наука — это наука. Не-ет, миленькая, нет!

«Ну все, — подумала Каштанова. — Уже и миленькая».

Елена Васильевна могла бы и ответить ему, нашлась бы, но она знала, что отвечать не стоит. Переломить бы его как-нибудь, а там он и сам будет доказывать обратное тому, что сейчас говорит, и с такой же убежденностью… Только бы переломить! Но собственно, зачем ей-то нужно, чтобы ее Алексей Алексеевич в воспитатели пошел? Зачем она старается, зачем рискует? А рисковала, потому что еще ни разу не было в семье Каштановых, чтобы Елена Васильевна сказала — и не по ее слову вышло. На том и держалась Каштанова… Алеша умнее, начитаннее, талантливее — это признавалось безоговорочно, но все делалось у них в доме так, как Елена Васильевна решила, — по крайней мере, до сих пор делалось. Каштанова знала, что ее муж не умеет ссориться, — но ведь и мириться он не умеет… Зачем же она рисковала?

…Было у Каштановой одно воспоминание, один миг мимолетный, один случай, даже и не случай, а впечатление, — но оно до того поразило ее, что многое в ее жизни определялось этим впечатлением. Когда-то давала она урок о лирике Пушкина. Пушкин вообще удавался ей, но в этот день она была в ударе, читала стихи, говорила с воодушевлением, раскраснелась и чувствовала, что ее слова доходят до ребят, волнуют их. А потом уроки кончились, она пошла домой, полная удачным своим уроком, и тут, буквально за школой, за углом ее, вышла ей навстречу компания незнакомых ей семьветровских ребят. Их было человек десять, они шли торопливо, какая-то цель была у них, и они не обидели Елену Васильевну, не толкнули, и ничего в их поведении не было вызывающего; просто шли шестнадцатилетние парни по своим делам, и не каждый ли день, не на каждом ли шагу встречала Елена Васильевна такие компании? Но тут… Ребята обошли ее с двух сторон, не обратив на нее внимания, а Елена Васильевна долго стояла и смотрела им вслед, потрясенная. Лица ее поразили, лица! То ли по контрасту с теми лицами, которые видела она перед собой на удачном своем уроке, то ли потому, что день был теплый, солнечный, то ли еще по какой-то причине, но Елену Васильевну до колотья сердечного поразили лица неизвестных ей ребят — темные, закрытые, непроницаемые лица людей, которых не коснулось образование. «Несомненно, — думала Елена Васильевна, — они все ходят в школы и проучились лет восемь, и, наверное, оказались бы совсем неплохими ребятами, если бы с ними познакомиться поближе или если бы увидеть их в другое время, — например, когда они смеются или разговаривают». Но Елене Васильевне показалось, что она не увидела, а подсмотрела, подглядела нечто тщательно скрываемое, этот непроницаемый занавес, отделяющий лица от мира, это отсутствие света в глазах… Елена Васильевна поймала себя на том, что стоит недвижно, словно среди ясного, светлого, легкого дня увидела она мрачный призрак или услышала страшное предсказание.

Глубокое отчаяние охватило ее тогда, тоскливое сомнение — да на что же уходит ее жизнь? Да к чему же все усилия ее, и ее мужа, и их коллег, если возможны эти промелькнувшие, как тень, темные лица…