Тьма сгущается - Гарри Тёртлдав

И вот он едет на верблюде и вдруг, неожиданно для себя самого, ощущает на губах идиотски-блаженную улыбку. Почти полтора года назад Ункерлант отрезал от Зувейзы этот жирный ломоть пустыни, где не было ничего, кроме желтого песчаника и чахлого кустарника Теперь он вновь, как и было утверждено Блуденцким договором, перешел в руки зувейзин. Впрочем, когда конунг Свеммель вторгся в Зувейзу, вряд ли он вспоминал об этом договоре. Поэтому хоть по количеству скорпионов, ящериц и лопоухих лисичек-фенеков[1] эта часть пустыни ничем не отличалась от любой другой, вид ее был намного гаже, да и пересекать ее теперь было труднее, чем прежде.

Сопровождавший Хадджаджа полковник Мухассин указал на горку иссохших трупов, над которыми плавно кружились коршуны и стервятники:

— Здесь, ваше превосходительство, был лагерь ункерлантцев. Они мужественно сражались, но это им не помогло.

— Да, ункерлантцы храбры, — согласился Хадджадж. — Хотя они невежественны и ими правит полусумасшедший конунг, в мужестве им не откажешь.

Мухассин поправил шляпу с соответствующими его рангу четырьмя серебряными полосками — одной широкой и под ней тремя потоньше. Зувейзинским военным было гораздо сложнее, чем солдатам любой другой армии: для знаков воинских отличий и наград у них имелась только шляпа. И Хадджадж, и Мухассин были одеты одинаково: шляпы, сандалии, а между ними ничего, кроме собственной смуглой кожи.

— И все же теперь они мертвы, — заметил Мухассин. — Одни мертвы, другие разбежались, а остальные взяты в плен.

— И это хорошо, — сказал Хадджадж, и полковник кивнул. Министр иностранных дел Зувейзы огладил пышную белую бороду и, чуть помедлив, спросил: — Если я правильно понял, основные их силы были не здесь?

— Именно, ваше превосходительство. Конечно, на данный момент можно считать, что их почти полностью оккупировали. С другой стороны, я сильно сомневаюсь, что мы можем по этой причине расслабиться и наслаждаться жизнью.

— Хвала силам горним, что мы сумели захватить их врасплох! — добавил Хадджадж. — Похоже, они так и не поверили ни одному слову Шаддада. Подумать только, мой личный секретарь! Да поглотят предателя силы преисподние! В моей собственной сандалии затаился скорпион, а я понятия не имел об этом! Но ужалил он не так сильно, как мог бы.

— А может быть, это не так уж и важно, поверили они ему или нет, — вдруг заявил Мухассин. Хадджадж вопросительно изогнул бровь, хотя широкие поля его шляпы скрыли это от полковника. Мухассин, словно отвечая на незаданный вопрос, продолжил: — Если бы вы собирались воевать на два фронта с Альгарве и Зувейзой, то где расположили бы основные войска?

Хадджадж на секунду задумался, затем, криво усмехнувшись, ответил:

— Не думаю, что конунг Свеммель свалился бы от страха с трона, увидев наших паршивых, уродливых и угрюмых скотов, торжественно марширующих по улицам Котбуса. — И он почти с нежностью похлопал своего верблюда по холке.

Мухассин привычно подстегнул своего верблюда плетью и почти пропел:

— Не слушай его, Солнечный Лучик, все знают, что ты не паршивый и не угрюмый!

Верблюд, очевидно, расценив это как комплимент, тут же повернул голову, словно хотел укусить своего всадника за колено, но только, шумно сопя, словно умирающая от удушья волынка, его обнюхал. Хадджадж запрокинул голову и расхохотался, на что Мухассин ответил укоризненным взглядом.

Но тут с ними поравнялась колонна унылых пленных ункерлантцев. Обнаженные зувейзинские конвоиры гнали солдат, одетых в сланцево-серую форму, словно стадо. Победа вскружила им головы: они пели, смеялись и шутили. Особенно их веселило то, что пленники не понимали их шуток.

— Будьте так любезны, полковник, остановите их на минутку, — попросил Хадджадж. Мухассин отдал приказ, и начальник конвоя тут же повторил его на ломаном ункерлантском. Отряд светлокожих замер на месте, и Хадджадж громко спросил по-альгарвейски:

— Кто-нибудь говорит на этом языке?

Один из ункерлантцев шагнул вперед:

— Я говорю, сударь.

— Ну что, хочешь теперь, чтобы твое королевство оставило мое царство в покое?

— Я ничего не понимаю в таких вещах, — ответил пленный и пал ниц, словно вместо Хадджаджа перед ним был его конунг. — Я знаю только то, что мне было приказано прибыть сюда и делать все, что в моих силах. И я делал. И все бы хорошо, кабы дело не обернулось так плохо. — Он поднял голову и боязливо взглянул на министра: — Вы ведь не сожрете меня, господин?

— И это вам рассказывают о зувейзинах?! — осведомился Хадджадж. Пленный кивнул. Министр подавил скорбный вздох. — Ты не выглядишь слишком аппетитным, так что я уж как-нибудь обойдусь. — Он обернулся к Мухассину: — Вы поняли?

— Да, конечно, — ответил полковник по-зувейзински. — Этот парень отнюдь не тупица. Он отлично говорит по-альгарвейски. Честно говоря, у меня акцент заметнее, чем у него. Но о нас он ничего не знает? Ну что ж, — добавил он с мрачной ухмылкой. — Теперь у него появился шанс узнать о нас побольше.

— Да уж, пусть теперь узнает. И самое лучшее место для этого — копи, — кивнул Хадджадж и махнул рукой в сторону ункерлантцев, — Они могут приступать к обучению прямо сейчас.

Мухассин отдал караулу приказ, и те заорали на пленных. Колонна, спотыкаясь, побрела дальше. Полковник обернулся к Хадджаджу:

— А теперь, ваше превосходительство, не угодно ли вам проследовать к старым пограничным укреплениям, которые мы успешно восстанавливаем?

— С большим удовольствием, полковник, — улыбнулся министр. Но его верблюд удовольствия хозяина не разделял: ему вовсе не хотелось снова куда-то идти. Пришлось на время смириться и дать животным отдых.

— Вообще-то здесь в какую сторону ни поедешь, в конце концов окажешься у границы, — заметил Мухассин, и, словно в подтверждение его слов, над их головами к югу пролетело крыло драконов. — Мы не смогли бы дойти так быстро и так далеко без помощи Альгарве, — добавил полковник, указывая на них. — Здесь у Ункерланта драконов было раз-два и обчелся.

— Нарушение старой границы? — нахмурился Хадджадж. — Разве царь Шазли приказал своей армии штурмовать Ункерлант? Я что-то не слышал о таком приказе.

Но в голове у него промелькнула мысль о том, что Шазли мог и не поставить его в известность, опасаясь встревожить или рассердить своего министра. Надо же, какая деликатность! Только, по мнению Хадджаджа, подобная щепетильность царя могла оказаться слишко опасной для его верного министра.

Но к его глубокому удовлетворению, Мухассин отрицательно помотал головой: