Тьма сгущается - Гарри Тёртлдав

— Да чего там, заходи. Хочешь полюбоваться?

Дед вылетел из комнаты, словно ему выпалили из жезла прямо в сердце.

А после очередного ухода майора Спинелло всегда начинался скандал.

— Лучше бы ты дала мне умереть, чем смотреть на такое! — кричал Бривибас.

Ванаи знала, что дед может руки на себя наложить, и для нее это было как нож в сердце. И она повторяла то, что говорила уже много раз:

— Тогда все было бы кончено раз и навсегда. Если вы умрете, дедушка, я этого просто не переживу.

— Но кто я после этого? — однажды нарушил привычный диалог Бривибас. — Спасаю свою жизнь, отдавая внучку альгарвейскому варвару?! Как мне ходить по деревне? Не поднимая головы?

Он думал о себе, а не о Ванаи. И его эгоизм внезапно взбесил ее:

— А я не могу ходить по Ойнгестуну с поднятой головой с того самого дня, как вы сдружились с альгарвейским варваром! Но тогда вы его так не называли! Еще бы, он ведь так уважал вашу ученость! Вот тогда я и разделила ваш позор с вами. А если теперь вы разделяете мой позор со мной, разве это не часть уговора, на который вы сами согласились?

Бривибас застыл, изумленно глядя на внучку. На мгновение Ванаи поверила, что он наконец-то взглянул на мир ее глазами. Но лишь на мгновение.

— И как после всего этого я смогу выдать тебя замуж в порядочный каунианский дом? — только и спросил он.

— И как после всего этого я смогу позволить хоть одному мужчине притронуться ко мне? — парировала Ванаи с таким бешенством, что дед вздрогнул и предпочел сбежать в свой кабинет. Девушка злобно посмотрела ему вслед. Ему-то все равно, что она думаете о замужестве, его-то волнуют только возникшие вследствие ее недостойного поведения неприятности. И вдруг в ее мозгу вспыхнула мысль — соблазнительная и смертельно опасная, как бледная поганка: «Я должна была оставить его на дорожных работах, и пусть загнулcя бы!»

Ванаи яростно помотала головой. Если уж она обвиняет деда в эгоизме, то выходит, что если и она думает только о себе, то должна обвинять и себя? Но, несмотря на все дедовы уроки логики, обвинять себя она не могла. Сформулированная так четко мысль мучила ее, но как девушка ни гнала ее, избавиться от нее уже не удавалось.

Когда случалось выйти в деревню, Ванаи всегда шла с гордо поднятой головой. Ее надменная осанка и узкие каунианские штаны (она упорно продолжала одеваться по обычаю предков) всякий раз становились объектом шуточек альгарвейских солдат, проходивших через деревню на западные позиции с ункерлантцами. Они шли по дороге, которую строил ее дед. Зато солдаты расквартированного в Ойнгестуне гарнизона наконец-то оставили ее в покое. Порой ей казалось, что если бы они снова стали к ней приставать, она была бы счастлива, потому что прекрасно понимала причину их сдержанности: все они знали, что она любимая игрушка их офицера, а значит, слишком хороша для простых солдат.

Однако мало-помалу Ванаи стала замечать, что при встрече с ней кауниане гораздо реже сыплют проклятиями или демонстративно отворачиваются, чем прошлым летом. Это ее озадачивало. Ведь тогда, год назад, она всего лишь пользовалась щедростью майора Спинелло — тот не жалел еды и для нее, и для деда, надеясь, что Бривибас во весь голос объявит, как хорошо ему живется при альгарвейской власти. Теперь же она стала еще и подстилкой офицера-оккупанта, а шлюх во все времена не жаловали. Значит, деревенские должны относиться к ней еще хуже. Так в чем же дело?

Частичный ответ она получила у аптекаря Тамулиса. В тот день Бривибас послал ее за порошками от мигрени. Дома лекарство закончилось, а в последнее время приступы у старика повторялись почти каждый день. Подавая Ванаи пакет, аптекарь буркнул:

— Будь я проклят, если старый стервятник этого стоит.

— Чего? Порошков от мигрени? — недоуменно спросила девушка. — Мы можем позволить себе лекарства. В наши дни серебро тратить не на что, разве только на еду.

Тамулис бросил на нее недобрый взгляд и промолвил:

— Я говорил не о порошках от мигрени.

Ванаи покраснела до корней волос. Она даже не посмела притвориться, что не понимает, о чем идет речь. О, она поняла. Очень хорошо поняла. Глядя в пыльный пол, она лишь сумела прошептать:

— Он же мне дедушка…

— Только по всему видно, что у него все хорошо, а вот у тебя — нет, — отрезал аптекарь.

На глаза Ванаи навернулись слезы и, к ее стыду, покатились по щекам. И она была не в силах их остановить. Она так долго старалась сносить все оскорбления и упреки деревенских, что выдержать их жалость было уже выше ее сил.

— Я лучше пойду, — пролепетала Ванаи.

— Постой-ка, малышка. — Сквозь слезы она увидела, что Тамулис протягивает ей носовой платок. — Вытри-ка личико.

Ванаи машинально подчинилась, не надеясь, что это ей особо поможет. Глаза так и остались красными, нос распух — она все равно выглядела зареванной.

— В наше время каждый делает то, что считает нужным, чтобы выжить, — сказала она, возвращая платок.

Аптекарь осклабился:

— Ты делаешь для этого старого болтливого дурня гораздо больше, чем он для тебя.

Ванаи вдруг представила себе стройную, как статуэтка, пышноволосую благородную альгарвейку, добивавшуюся, чтобы Бривибас, чьи светлые локоны сильно посекла седина, лег с ней в постель в обмен на освобождение его внучки от общественных работ. Это видение удержалось в голове не более двух секунд, потому что уже через две секунды Ванаи зашлась в истерическом хохоте, таком же неудержимом, как давешние слезы. Нет, сколько ни пытайся, но представить себе альгарвейку с таким специфическим вкусом почти невозможно.

— Ну и что в этом смешного? — рассердился аптекарь.

Но почему-то объяснить причину своего смеха Ванаи было совестно. Гораздо совестней, чем закричать на всю деревню, что майор Спинелло срывает с нее одежду, когда ему взбредет в голову. Может быть, потому, что она не смеет отказать офицеру ради того, чтобы Бривибас спокойно жил в Ойнгестуне? Или потому, что, рассказав о своем видении, она подтвердит тем самым, что испорчена до мозга костей? Ванаи молча схватила порошки и выскочила из лавки.

— И что так долго? — злобно спросил Бривибас, когда Ванаи принесла лекарство. — У меня голова раскалывается.

— Я торопилась, дедушка. Простите, что вам пришлось терпеть боль. — Девушка старалась говорить мягче. Сколько Ванаи себя помнила, она всегда стремилась быть с дедом терпеливой и ласковой. Теперь это давалось ей с трудом. Но ведь он тоже частенько пытался говорить с ней ласково и терпеливо. В конце концов смиряться обычно приходилось тому, кто был больше виноват.