Автобиография - Юлия Шмуклер

На этом падении будто открылся тот факт, что я баба и железнодорожница, а не младший научный сотрудник, как считалось из приличий. "Баба - она баба и есть", как гласит народная мудрость, и "женщина - друг человека", как гласит интеллигентская. Только университетское образование позволяет этому дружку говорить, искусно подражая человеческому голосу, и то каждый понимает, что это несерьезно и скорее удивительно. Если же дружок заведет себе любимые идеи и на задних лапах двинется, как равный, в человеческое общество, обсуждать их - ему покажут кузькину мать. Что уж говорить обо мне, которая полезла с железными дорогами, да еще говорила про непонятную статфизику, да еще подняла лапу на авторитеты. Такое и мужчине не простили бы. Я нарушила не только чувство мужского превосходства, но и табель о рангах, и негласную гамбургскую лестницу способностей, установленную в нашем институте, согласно которой я сидела в самом низу и служила началом отсчета. Если бы я встала, все рухнули бы. Вот почему широкие массы младших и старших сотрудников в обстановке невиданного энтузиазма кинулись вымещать на мне свои детские и взрослые комплексы. Одни не понимали и считали, что понимать нечего; другие понимали и считали, что идея не по чину; третьи вдруг увидели конкурента. Просто удивительно, как изменились лица милых мальчиков, еще недавно кокетничавших со мной в коридоре; теперь в их глазах зажглись совсем другие мужские огни.

От этих разверзшихся глубин массовой психологии мне стало тошно и отсвет упал на работу. Сексуальный мотор пристыженно заткнулся, цивилизация заглохла, честолюбие вылетело вон при одном взгляде на младшие локти. Я уползла в свою конуру и написала еще одну пьесу. Так как я все-таки рассматривала эту деятельность как увиливание от своей основной и чувствовала себя виноватой, то в целях сокращения времени я взяла старых героев и влила новое вино в старые мехи. Вышло на три с минусом. Писала я месяца три, не отрываясь, хотя из института доносились воинственные крики, вызывавшие меня на ихнюю брань. Но я должна была облегчить душу. Я так и называла свою литературу "лечебно-учебная" и рассматривала как свой тайный порок, которого стыдилась немедленно по удовлетворении. Но физиологически он был мне настолько полезен, что и речи не могло быть о его искоренении, и я обходилась без графоманских мечтаний типа: "и вот я встал, красивый и стройный, и публика зааплодировала". Ничего плохого, кстати, э этом моторе не вижу - кроме того, что он портит качество работы.

Отписавши, я явилась на поле ихней брани. Что там творилось! Чистый Шекспир: теперь сам самый высокоморальный говорил о статистической физике, рассказывал, какая это замечательная наука и бросил свое подразделение на прорыв. Самое интересное, что результатов у него тоже не было - так что мы, собственно, стояли на равных. Не думаю, чтобы он от меня о статфизике услышал - он, наверное, давно готовился, а я случайно перебежала дорогу. Но теперь я своими грязными словами как бы пачкала светлый лик статистической физики, уже принадлежавшей данному подразделению, и требовалось меня физически убрать - так им, по-видимому, казалось целесообразнее. Во всяком случае, была создана комиссия из десяти старших сотрудников, которые единогласно поставили мне за работу двойку и внесли в дирекцию рекомендацию о моем увольнении. Меня столько раз выгоняли, что я даже удивилась, когда это произошло; но одно дело - начальство, а другое дело - народ.

На сей раз меня отстоял. А. Я. Лернер, но он больше не смог покрывать мои прогулы, и я каждый день вынуждена была ходить на работу, где со мной никто не разговаривал, а при встречах в коридоре глядели выше моей головы, в стенку. Каждый чувствовал, что он защищает науку. Двое-трое смельчаков общались на виду, рискуя репутацией, и еще один встречался тайно на задней лестнице. Травить собаку присоединялись все новые толпы мальчиков, покуда это не стало национальным еврейским спортом - убивать меня и не пускать в науку. Убивали меня почему-то евреи - зато все стукачи в институте были русские, так что злодеяния разделялись по расовому признаку. Теперь каждый шмон мог оказаться роковым - они окружили меня со всех сторон. Люди понимающие пока что грабили с трупа - стояла атмосфера безнаказанности. Ученик высокоморального профессора, бойкий и жизнерадостный, в шикарном светлосером костюме, сделал доклад по моей опубликованной работе, к которой ему вздумалось приделать бантик, вообще не упоминая моего имени, будто я сошла под землю. Присутствующие в зале понимали, где собака зарыта и с интересом смотрели, что я буду делать. Сделать я ничего не могла - потому что если бы я встала и открыла рот, я бы заплакала.

Из этого, конечно, не следует, что я не люблю мужчин; мужчины - как евреи, среди них есть разные. Но государство ученых я объеду за три страны и предпочту ему рабоче-крестьянскую диктатуру. Подгнило что-то в научном братстве, с тех пор, как оно стало массовым и оплачиваемым. Советская власть тут не при чем: совсем недавно я наблюдала подобную историю в Тель-Авивском университете, будто поставленную по готовому сценарию, даже с комиссией по проверке работы. Убедителен также пример Новосибирского академгородка, где ученые, предоставленные самим себе, разделились на касты, напоминающие индийские, установили сегрегированные рестораны для кандидатских и докторских банкетов и насчет жратвы сорганизовались так, что доктора получают четыре кило докторской колбасы] в месяц, а кандидаты только два кило краковской. Если бы Гаусс и Гиббс увидели такую картину, они легли бы обратно в гроб.

Но есть у меня и противоречащий пример, который я сейчас приведу. В самое мрачное время моей травли, когда я уже ходила, глядя носом в землю, в конец опустившемся пальто и никто не хотел одолжить мне трешку до получки, в институте было высказано авторитетное мнение, что мне надо запретить заниматься статфизикой. Тут уже я взвилась. Теперь меня можно было на костре за статфизику сжигать - я бы не отреклась. Огромный мотор противостояния вступил в действие, и я кинулась работать. Никогда бы я не продвигалась так быстро, если бы не ненависть к моим мучителям. Я ковыляла, как калека, по дороге, припадая на одну ногу и волоча за собой деревянную другую - но с устрашающей скоростью. Цивилизация опять заговорила жалобно, и я возмущалась, что эти бандиты не дают мне помочь ей. Физически они меня все-таки доконали: так как я занималась по ночам, когда в доме спали, а днем подвергалась сидению на работе и облаве, то это получался хороший компот. Через год такой жизни у меня начались перебои сердца, я стала опухать, как бродяга и доходить по другим направлениям. Когда меня подобрал замечательный математик И. И. Пятецкий-Шапиро (через Гельфанда), я уже несколько заговаривалась, косила глазами и шепотом объясняла, что меня преследуют и убивают. Уж не знаю, что они обо мне подумали, но только они меня обласкали, обогрели, и я так отвыкла от благородного общения, что была им благодарна, как собака.

У них был настоящий научный рай - дальше по коридору стояли биологические центрифуги и сама лаборатория называлась "Математические методы в биологии". Даже еда в Университетской столовой казалась мне необыкновенно вкусной, и мои раны стали быстро заживать. В институте, где я оставалась телом и зарплатой, узнав о моем вознесении, многие начали здороваться. Один мерзоносец просил прощения. На мне как бы появился новый нарядный ошейник с надписью "Олимп" и вступили в действие законы о вивисекции. Как сказала некая домработница относительно своего академического пса: "Наша собака - двоюродный брат собаки академика Александрова". Вот я стала таким двоюродным братом.

Слухи дошли даже до начальства и мне разрешили свободный режим - так сказать, расконвоировали за зону. На радостях я написала пару рассказиков для институтской стенгазеты, в духе Зощенко. Это был первый случай, когда моя литература не преследовала лечебных целей и была для баловства. Я очень хихикала, сочиняя, и получила громадное удовольствие, несравнимое с последующим читательским. Хотя я писала для себя - предлог со стенгазетой был явно притянут за уши - я говорила несколько напряженным голосом и в интонациях подвирала. Но один из рассказиков был определенно ничего благодаря прекрасному образу, который был в нем придуман. Это был пожилой уже, младший научный сотрудник без носков, по фамилии Эйнштейнов, который сорок лет занимался единой теорией поля, снимал комнату у буфетчицы и попадал во все облавы у величественного витража. Рюрик лично им занимался и пропекал. Рассказик не напечатали, как слишком резкий и против начальства, да я и не настаивала - Рюрик бы меня прихлопнул, как муху. Но я еще к этому Эйнштейнову вернусь.

Собственно, только теперь началась моя математическая деятельность. Крайне мудро и педагогично Пятецкий подсунул мне свою убийственную задачу, которая называлась "Задача голосования со случайной ошибкой". Он не сказал ни слова, что она роковая и убийственная, что вокруг нее там и сям валяются трупы, порой очень заслуженные - он мне ее продал, как простенькую и кротко попросил: "сделайте что-нибудь". Я еще подумала: "какой приятный человек и как разумно просит" - под фонарем всегда найти что-нибудь можно. Я нашла оказалось, хорошо, но не то. Слово за слово, дальше больше, и я оказалась завязанной с этой задачей. Она имела миллион модификаций и была окружена такими же, как она, нерешенными - все вместе это выглядело как горный хребет категории "5А" с Эльбрусом исходной постановки посредине. Так как у меня был только значок "Альпинист СССР", можно себе представить, как я психовала. Я сразу поняла, что их надо делать либо все, либо ни одной. Мой оракул мне твердил, что это аналоги моделей твердого тела статистической физики, и чтоб я не дрейфила. Эта идея могла бы служить перилами - но из-за отсутствия образования я не умела вбить крюк.