Спешащие во тьму. Урд и другие безлюдья - Адам Нэвилл

гончей. Но это не могло быть животное, потому что я определенно видел галстук на сморщенной шее, а еще рубашку.

К тому времени, как я достигаю платформы Центральной линии восточного направления, сил у меня совсем не остается. Ноги горят, а в горле пересохло так, что я вряд ли смогу говорить. Здесь тоже прохлаждается довольно много людей. Никто не стоит. Все сидят на переполненных скамейках, изученные ожиданием. Это видно невооруженным глазом. Они едва могут сидеть прямо. А те, кто еще держится, просто упираются головами в грязные стены, раскрыв глаза и разинув рты. В этом тусклом коричневатом свете люди походят на обитателей склепа под собором или жертв концлагерей, сваленных грудами за колючей проволокой и обнаруженных союзниками в конце войны.

Я кладу свой портфель на пол рядом с переполненной скамьей и сажусь на него. Из-за усталости мне не стыдно елозить задницей на полу, будто какому-то чокнутому юному художнику. Я громко смеюсь. И мой смех эхом разносится вокруг.

Портфель тоже нуждается в замене. Кожа в большинстве мест стерлась, а в двух уголках виден торчащий металлический каркас. Мне подарили его, когда я увольнялся с последнего места работы. Шнурки тоже развязались. У меня нет сил завязывать их. Просто нужно немного посидеть здесь и перевести дух. Закрой глаза. Успокойся.

Я резко просыпаюсь, когда что-то касается лица. Что бы это ни было, оно, кажется, уже исчезло к тому моменту, когда я размыкаю слипшиеся веки. Должно быть, кто-то задел подолом пальто, когда вставал со скамьи рядом со мной. Если это так, то оно нуждается в хорошей чистке, поскольку пахнет, будто его достали из переполненного мусорного бака. Однако рядом никого нет. И я не видел, чтобы кто-то поскальзывался и падал с края платформы на рельсы. Поэтому, кто бы то ни был, он, наверное, довольно быстро убежал в боковой туннель.

Неужели я пропустил объявление? Голова у меня тяжелая, шея ноет.

«Из-за переполненности станции „Финсбери-Парк“ мы испытываем серьезные задержки на линии Виктория в обоих направлениях».

Табло по-прежнему обещает поезд до Илинг-Бродвей через одну минуту, как и тогда, когда я только попал сюда. Я уверен, что прибывающий состав вырвал бы меня из дремоты. И на скамейке рядом со мной тоже никто не шевелится.

Поднимаюсь на ноги, коленные суставы будто деревянные.

Билборд на другой стороне платформы рекламирует минеральную воду. Гигантская бутылка на плакате закопченная, она совсем не пригодна для питья, но мысль о воде вызывает у меня стон. К своему стыду, я даже трясу старую банку от «Кока-колы», которую замечаю под скамьей. Но она такая же сухая, как и кожа парня, сидящего над ней. Похоже, он по-прежнему занят разгадыванием того же кроссворда, на который пялился, когда я садился здесь пару минут назад.

Прохожу через короткий соединительный туннель между платформами Центральной линии восточного и западного направлений.

«На всех линиях лондонского метро поезда ходят в нормальном режиме».

О, наконец-то. Может быть, сейчас мы куда-нибудь уедем. Потому что сегодня утром творилось форменное безобразие. Оттягиваю рукав пальто. Господи, должно быть, я задел манжетой рубашки обо что-то очень грязное. И я боюсь заглядывать под запачканный рукав на часы.

Но протираю циферблат и проверяю время. Пятнадцать минут десятого.

– Черт. Черт.

Через пятнадцать минут я должен находиться на рабочем месте. Этому не бывать. У меня нет ни единого шанса. Мне чертовски повезет, если я доберусь туда к десяти.

Ангелы Лондона

Все еще слегка удивленный тем, что в городе такое допустимо, Фрэнк уставился на беспорядок.

У фонарного столба громоздились мешки для мусора, их содержимое высыпалось на тротуар. Кто-то однажды бросил здесь один. Его примеру последовали другие, пока пирамида отходов не стала высотой по пояс. С тех пор сердцевина сооружения сгнила, будто тело царя, в честь которого построили этот зиккурат, плохо забальзамировали. Поверх кучи лежал матрас. Местами из него торчали ржавые пружины, а пятна от воды образовали на стеганой ткани некое подобие континентов. Дополняла сооружение сломанная детская коляска с лохмотьями парусины, свисающими с алюминиевого каркаса. Тревожный элемент запустения и человеческой хрупкости, нечто, к чему обитатели Лондона либо невосприимчивы, либо стали его частью. Фрэнк не был уверен, какой путь выберет. Путь безразличия или соглашательства.

Он подумал, что весь этот бардак необходимо выдвинуть на Премию Тернера[2], но у него не осталось сил, чтобы улыбнуться собственной шутке. И поделиться ею было не с кем.

Над головой поскрипывала вывеска паба. Деревянная, с полностью проржавевшими железными креплениями. Он сомневался, что она долго там продержится. Удивительно, как много в этом городе старых и сломанных вещей.

На куске дерева в разъеденной коррозией раме был изображен Ангел Лондона. Облезшая от непогоды краска придавала рисунку вид, отличный от изначально задуманного. Своим чешуйчатым лицом, узкой ермолкой и венком из листьев ангел больше напоминал нечто, появившееся из-под кисти Фрэнсиса Бэкона[3]. Всякий раз, когда Фрэнк видел этот жуткий облезлый лик, он знал, что пришел домой.

Паб был мертв, стоял закрытым уже несколько лет. Сквозь грязные оконные стекла виднелись силуэты деревянных стульев, поставленных на столы вверх ножками, барная стойка, напоминавшая некий пустующий постамент в пыльной гробнице, и плакат давно прошедшего конкурса, связывающего регби с «Гиннессом».

На полке рядом с дверью, находящейся около входа в бар, громоздилась груда невостребованной корреспонденции, указывавшая на высокую текучесть арендаторов верхних комнат. Почему старая почта не пересылалась бывшим жильцам? Или это нынешние сознательно сопротивлялись внешнему миру? Некоторые вопросы о людях этого города навсегда останутся без ответа.

Для Фрэнка почты не было. Кто-то ее забирал. До него не доходил даже рекламный мусор.

Спустя четыре месяца обитания в комнате над заброшенным баром Фрэнк понял, что полностью исчезает из этого мира. Становится чем-то высохшим, изможденным, серым, потрепанным и менее реальным. Беспокойство по поводу денег, поиска подходящей работы, будущего, изоляции – все это стремилось превратить его в призрак. В того, о ком помнили лишь немногие, да и то смутно.

Он гадал, не исчезает ли еще его образ на фотографиях. Представлял себе, что если не найдет лучшей работы и не выберется из этого здания, то превратится в пятно на грязных обоях своей убогой комнаты. Он уже исчез с социального радара двух своих друзей. Переезд в Лондон ради профессионального роста не помог ему найти работу в области киноиндустрии. Его падение на дно было стремительным.

У Лондона существовали свои золотые правила. Никогда не заселяйся в первое попавшееся место. Но он