Грех - Ася Калиновская

– Иди, Звездочка, я тебя выкупаю. Что случилось? Расскажи. Тебя кто-то обидел?

Девочка руками закрыла лицо и отрицательно покачала головой.

– Доченька, кто, кроме матери, тебя поймет? Кто пожалеет? Скажи, что-то случилась?

– Потом, мама, потом. Можно я немного полежу. А потом тебе все расскажу.

Как могла маленькая еще совсем девочка рассказать о том, что с нею случилось?

– Полежи, кизим, полежи, отдохни, вон как устала на жаре!

Мать нутром чувствовала беду, с утра места не находила, а увидела дочку, поняла – случилось что-то страшное, но не стала ни кричать, ни допросы устраивать. Знала, что доченька ее сама ничего плохого совершить не могла, что она успокоится и расскажет, что ее так сильно испугало. И не пришла ей мысль, что беда была страшнее страшной…

Уже стемнело, Зайнап попросила мать не включать свет, они сидели в задней комнатке, мать сидела возле стола, а девочка забилась в самый уголок кровати – она не могла смотреть в материнские глаза. Чистая девочка, не видевшая ничего плохого ни у себя дома, ни у Сони, ни в Ларискином доме – а где она еще бывала? Самое нескромное – поцелуй на экране и сцены любви в книгах, вот и все, что она знала. В те времена целомудрие было нормой, а уж в их доме, где мужчин не было вообще после смерти отца и Сабира, что могла узнать девочка? Кроме участкового, в дом ни один мужчина не вошел, мать сама чинила клетки, забор, сама вбивала гвозди, мазала и белила дом. Никого в помощники не звала и не впускала.

И девочка, просвещенная только Лариской, рассказывавшей ей об «этом», до смерти испугавшаяся близости с мужчиной на танцплощадке, интуитивно почувствовавшая опасность, стремглав сбежавшая от нее, эта девочка безбоязненно ходила за травой в безлюдные места, а мама не предупредила ее, что может случиться беда, не предупредила, потому что никогда ничего подобного в этих местах не происходило. А может быть, и случалось, но никто и никогда об этом не говорил…

Девочка сидела в полной темноте, даже лучика света нигде не было видно. Мать спросила спокойно, без угрозы, без злобы:

– Что случилась, Звездочка? Расскажи. Не бойся, все рассказывай.

Почти шепотом, запинаясь и всхлипывая, девочка начала рассказ от того момента, когда они с Лариской впервые побывали на танцах, как потом она перестала бегать в гарнизон, и не потому, что мама не отпускала, а потому, что ей стало отчего-то страшно. Она не могла объяснить, она сама не понимала, что это было животное чувство самосохранения, опаска того, о чем она в своей жизни не имела никакого представления. Тогда она избежала беды, а сегодня эта беда подкралась среди бела дня и в самом неожиданном месте. Девочка сбивчиво рассказывала, как все случилась и что с нею сделал лейтенант.

Железным раскаленным обручем сжало сердце матери, сдавило, обожгло. Она резко и шумно вздохнула, сползла со стула и рухнула на пол.

Зайнап вскочила, зажгла свет, подбежала к матери, стала трясти ее и кричать громко и пронзительно.

С соседнего подворья подошли люди, засуетилась, побежали к телефону, вызвали «скорую помощь», которая приехала очень быстро. Врач определил – инфаркт. Мать бережно уложили на носилки, она была в беспамятстве, и ее увезли. Девочка цеплялась за носилки, кричала, просила поехать с мамой. Врач строго сказал:

– Везем в реанимацию, туда все равно не пустят. Да и довезем ли, тяжелая она. Оставайся дома. Есть кто-нибудь взрослый?

– Да нет, они вдвоем живут, другие дети – кто где. Мы ее сегодня к себе заберем, или наша старшая дочка с нею переночует, а завтра уже сообщим родственникам. Поезжайте, дай ей бог выжить, девочка еще совсем маленькая, а кому она будет нужна, кроме матери? – ответили соседи врачу.

Наутро Зайнап побежала в ближайшую больницу – никто не знал, куда ее мать отвезли. Матери в этой больнице не оказалось.

Медсестра сначала отвечала строго, потом увидев потерянность и ужас в глазах девочки, сжалилась, отложила свои дела, позвонила в «скорую», выяснила, куда доставили поздним вечером больную женщину; и туда перезвонила, все узнала и сказала девочке:

– В краевой больнице мама твоя, в реанимации. Состояние у нее тяжелое, но она пришла в сознание. Врачи обещают ее выходить, но сейчас к ней не пустят, не езди попусту.

А потом объяснила девочке, где эта больница находится и как туда можно добраться.

Зайнап пришла домой, разыскала конверт с Сониным адресом, решила написать ей письмо. Соседка подсказала, что письмо долго идти будет, затеряться может, а телеграмма точно дойдет.

Две другие сестры Зайнап жили в Самарканде, они с матерью никогда к ним не ходили, те сами навещали их – одна редко, через силу, все боялась, что мать помощи будет просить. Другая бывала почаще, являлась после очередного семейного побоища со своими всегда голодными детишками, плохо одетыми и пугливыми; эта не просто ждала, а просила помощи и денег, и винограда, и вообще всего, что дадут. И каждый ее ребенок от бабушки что-то нес: кто авоську с овощами, кто забитого кролика, кто виноград, а мать их яйца несла сама, чтоб не перебили по дороге.

Где их искать, знала только мать. Соне телеграмму отправили – ответа не последовало. Отправили вторую – Сонины соседи телеграфировали, что Соня с мужем отдыхают в санатории.

Через несколько дней матери стало полегче, ее перевели в палату, и теперь Зайнап не уходила от нее, пока ее не выпроваживали. Девочка ухаживала за матерью, приносила ей свежий бульон, молоко, овощи и фрукты и чистое белье.

Мать очень переживала, что все дела по дому и по хозяйству легли теперь полностью на хрупкие плечики маленькой девочки, что мать ничем не может ей помочь, не может утешить ее, умерить ее страдания, успокоить – ни слов, ни сил на это не было.

А девочка, в свою очередь, во всем винила себя, это она, только она стала причиной тяжелой болезни матери.

Мать гладила склоненную голову Зайнап, ласкала и говорила тихим, обессиленным голосом:

– Ничего, доченька, не плачь. Я обязательно поправлюсь, как же ты без меня будешь? Поправлюсь, мы продадим всех коз и кроликов, пойдем в магазин, купим тебе новые платья, туфельки, будешь ты у меня красавицей, будешь учиться, потом сама станешь ребятишек учить.

И ни одного слова о случившейся беде.

Уже настал вечер, Зайнап возвращалась от матери. Вдруг в автобус ввалилась компания, шумная и веселая. Молодые люди были навеселе, разговаривали громко, девицы им подыгрывали и подхихикивали. В одном из вошедших Зайнап узнала Петра, своего обидчика. Она попятилась к задней двери, но он успел ее заметить, устремился за нею, смеясь и приговаривая:

– А вот и Змейка моя! Моя красавица! Да не убегай ты, подожди! От меня не убежишь, ты же знаешь!

Едва дверь автобуса открылась, девочка выскочила из него и бросилась в обратную сторону, а обидчик громко захохотал и засвистал ей вслед, как тогда, на танцплощадке.

Девочка стала осматриваться. Она никак не могла понять, где она находится, она никогда не бывала в этом районе, а вернуться на остановку она боялась. Вот и пришлось ей плутать по улицам, спрашивая прохожих, как пройти на свою улицу, а они иногда указывали ей путь в разные стороны, пока один пожилой мужчина, гуляющий с большой собакой, не предложил ей проводить хоть до начала ее улицы, а там уж она разберется.

А дома – дел непочатый край: козы не доены, и им, и кроликам травы надо добыть, а травы уже почти не осталось…

Добрые соседи сообразили, что теперь больная женщина и девочка не справятся с животными, и уже предложили выкупить все целиком для родственников из кишлака, правда, цену предлагали совсем маленькую.

Девчушка держалась из последних сил, но с матерью эти разговоры пока не разговаривала, а сама не понимала, как продавать, кому, за какие деньги, ее ведь запросто могли обмануть. Вот и ждала она Соню.

Через несколько дней пришло уведомление на переговорный пункт. Соня вернулась с лечения, соседи передали ей телеграмму из Самарканда, и она заказала телефонный разговор.

Зайнап сидела в уголке зала и ожидала вызова. Из крайней, ближней к ней кабины слышался голос, он ей показался знакомым. Этот голос то поднимался, то как будто оправдывался, затихал:

– Да, папа, хорошо, папа, я все понял, папа.

Из кабины вышел Петр, взмокший, багровый, какой-то побитый и злой.

Зайнап сжалась в маленький комочек, пригнув голову и закрыв ее руками. От испуга ее сердечко билось так неистово, что казалось, сейчас грудь разорвется, и оно выскочит и убежит.

– Кострома, на проводе Кострома, кто ожидает Кострому, пройдите в шестую кабину.

Зайнап не услышала в первый раз, а только на второй вызов сообразила, что это ее приглашают в ту шестую кабину, из которой несколько минут назад вышел Петр.

Девочка проскользнула через полуоткрытую дверь, взяла трубку, которая еще была теплой от рук Петра и пахла его одеколоном.

– Алло, алло! – голос Сони был взволнованным и громким. – Мама, это ты?