История одного дня. Повести и рассказы венгерских писателей - Иштван Фекете

Некоторые из таких виршей дошли даже до наших дней:

Лошади Пыжеры —Быстрая Ласточка,Грошик — проворный рысак —Съели вдвоем за один только вечерЦелых сто зерен овса.

Папаша Пыжера приходил всякий раз в страшный гнев, заслышав подобные стихи у себя под окном, в «Тринадцати городах».

— Ах вы прохвосты, — кричал он вслед «декламаторам». — Чтобы вам свора собак глотки перервала!

Теперь Пыжере предстояло доставить Добошей в Сегед, и он вел себя так, будто лошади его нетерпеливо грызут удила, ожидая у ворот. На самом же деле они и не думали сгорать от нетерпения, поскольку чувство сие было им вовсе не знакомо и бедняжки рады были уже тому, что они все еще живы. Тем не менее влюбленный взор папаши Пыжеры открывал в коняшках, которыми он весьма гордился, всевозможные благородные страсти, так как лошади его, по мнению Пыжеры, сделали за свою жизнь больше добра, чем иной епископ.

Увидев Пыжеру, тетушка Добош высвободилась из объятий сироток.

— Не забывайте меня. Вспоминайте! — проговорила она сквозь слезы и через двор побежала к повозке.

Мальчики кинулись следом.

— Матушка, матушка! — закричал душераздирающим голосом Пишта. — Не оставляй нас!

— Ну, ну, — успокаивал их старый Добош притворно веселым голосом. — Подумайте, комар вас забодай, что не сегодня-завтра мы все втроем мужчинами станем (бедняга и себя причислил к юношам, хотя из него вряд ли уж когда выйдет мужчина).

А у повозки тем временем уже собрались друзья Добошей, пришедшие проститься со стариками: соседи Перецы, Майороши, тетушка Бирли с улицы Чапо и множество семинаристов, которые когда-то столовались у них. Даже былые недоброжелатели и те явились. Сама Буйдошиха, прослезившись, призналась на прощание:

— Вы, госпожа Добош, королевой были среди нас. Всех нас превзошли в поварском искусстве.

Чего бы не дала тетушка Добош за такое признание прежде? А теперь она только плакала в ответ.

— Благослови вас господь! Доброго пути! — слышалось со всех сторон. — Будьте счастливы, кумушка!

Папаша Пыжера тоже расчувствовался, нахлобучил на лоб шляпу и, взмахнув кнутом, подстегнул «быструю Ласточку» и «проворного рысака Грошика», после чего безропотные лошадки с грехом пополам сдвинули возок с места.

Тетушка Добош еще раз окинула взглядом народ, столпившийся вокруг, и дом, еще совсем недавно принадлежавший ей. Печально помахивала ветвями шелковица во дворе, и даже из зажмуренных глаз свиньи с красными потрохами, что красовалась на вывеске лавки, казалось, тоже катились слезы. Мимо тетушки проплыли закрытые ставнями окна, белая труба над крышей. А больше она уже не видела ничего, так как без чувств рухнула на грудь дядюшки.

В себя она пришла уже за городом, где гуляющий на просторе ветерок дохнул ей прохладой в лицо. Тетушка в последний раз взглянула на родной город и увидела, что оба мальчика бегут за повозкой по дороге.

— Остановитесь, господин Пыжера, постойте! Ой, что это я говорю, сама не знаю! Погоняйте поскорее, а не то детишки догонят нас, и тогда разорвется мое сердце. Не жалейте кнута, сударь, ради бога! — принялась она умолять возницу.

— Кнут? Этим-то лошадям? — обиделся Пыжера. — Да их держать надо, чтобы они чего доброго возок не разнесли.

Тем не менее он огрел кнутом своих рысаков, те прибавили шагу, и дебреценский песок, поднявшийся облаком, вскоре скрыл студентов от Добошей, а семинаристы, все больше и больше отставая, потеряли возок из глаз.

Лаци утомился первым.

— Ну что же мы гонимся? Теперь уж все равно не догнать нам телеги! Воротимся назад.

Пишта остановился в раздумье, отдышался, сказал:

— Воротиться? А зачем? Пойдем лучше куда глаза глядят. Мне все время будто кто на ухо шепчет: найдем и мы свое счастье.

— Значит, ты думаешь, что однажды мы возвратимся в Дебрецен дворянами?

— Нет, не в Дебрецен. Сначала нам нужно будет пойти в Сегед, — вздохнул Пишта. — Если я действительно чего-то добьюсь, то первым долгом отыщу и помогу тетушке, затем найду Кручаи и рассчитаюсь с ним. А уж потом и в Дебрецен можно будет возвращаться.

Когда он упомянул тетушку, на лице его можно было прочесть выражение сострадания и нежности, с именем Кручаи — глаза загорелись жаждой мести, а при мысли о Дебрецене лицо залила краска смущения.

Расшитая золотом портупея и сейчас лежала, аккуратно свернутая, в кармане его студенческой мантии. Он станет повсюду носить ее с собой, а возвратившись в Дебрецен, повяжет ее на пояс — пусть полюбуется на нее та, что подарила… Разумеется, к тому времени на портупее будет уже висеть сабля.

— Ну что ж, я не против, — отвечал меньшой брат. — Пойдем поищем счастья.

И пошли они куда глаза глядят. Сначала до первой видневшейся колокольни. Долго шли они так, рядышком, молча, пока Пишта не молвил:

— Не шуточное дело мы задумали, братец. Двое нищих отправились в дорогу, без всякой помощи и все же с надеждой в сердце. Боль! Вот чем полна наша дорожная сума!

— Да и она понемногу истратится.

— Моя — нет! А вот за тебя я боюсь. Боюсь, не хватит у тебя выдержки. И все же может так случиться, что ты первым достигнешь цели. Я погибну, а ты уцелеешь. Пообещай же мне на такой случай, что ты поможешь воспитавшим нас добрым людям и отомстишь за отца.

— Обещаю! — торжественно произнес младший брат.

— Да услышит небо твои слова!

На обрызганные росой травы как раз начали опускаться сумерки, а на небе зажглись две маленькие звездочки. И когда братцы взглянули на них, звездочки приветливо замигали им сверху, словно хотели сказать: «Слышали мы, как же не услышать!»

Около полуночи мальчики пришли в какое-то село. Только в одном окошке светилась лампадка. Усталые, измученные, постучались они в дом. Вскоре окошко отворилось, отодвинулась пестрая занавеска.

— Кто здесь? — спросил изнутри грубый голос.

— Мы — бедные, голодные семинаристы! Ищем, где бы переночевать да кусок хлеба получить у добрых людей. Увидели у вас свет в окошке, вот и постучались.

— Неподходящее место для ночлега вы выбрали. Мы ждем смерть в гости, — отвечал прежний грубый голос.

— Вон как! Умирает кто-то в доме? Просим прощения, мы — не смерть!

— Ну так убирайтесь к черту!

Окошко сердито захлопнули. Однако ребята не успели пройти и десяти шагов, как оно вновь с громким стуком распахнулось.

— Эй, студенты! Воротитесь! Писать умеете?

— На то мы и студенты, чтобы уметь писать, — отвечал Лаци.

— Тогда заходите. В самую пору подвернулись!

Немного погодя заскрипела дверная щеколда, и семинаристов через узкие сенцы пропустили в комнату, где на покрытой пестрым одеялом кровати лежала умирающая — сухонькая сморщенная старушка. Волосы и брови ее были совершенно седыми. Старушка мучительно хрипела. В руке она держала освященную вербу. Родственники без какого-либо сострадания на лицах стояли вокруг ее смертного одра.

— Мамаша! — сказал высокий крепкий мужчина, дернув умирающую за конец шейного платка. — Семинаристы пришли. Они ужо смогут написать твое завещание. Говори им, что писать-то.

Старуха закашлялась, задыхаясь так, что даже виски у нее посинели.

— Ой, ох! Видать, вы семинаристы из Гарабонца?[22]

— Нет, что вы. Мы — дебреценские семинаристы.

— Ладно, ладно, — простонала больная, стуча от страха черными, торчащими вперед зубами. — Только покажите-ка сперва ваши ноги. Агнеш, подай лампадку. Ну, хорошо, теперь пишите, что я вам скажу. Я-то было, грешным делом, подумала, что у вас копыта на ногах и вы в пекло меня тащить собираетесь.

Один старик, вероятно брат умирающей, принес какое-то подобие чернил и смятый лист бумаги, уже исписанный с одной стороны.

Пишта взял в руки перо и принялся писать под диктовку старухи:

— Душу мою завещаю богу небесному.

Высокий мужчина одобрительно мотнул головой.

— Пиши, студент, дальше, — продолжала старушка, — …а тело мое отдаю земле-матушке.

И это распоряжение собравшиеся родственники восприняли спокойно: все это были предметы, не представлявшие для них никакой ценности.

— Земли свои оставляю внуку моему Яношу Кертесу.

Теперь наследники зло уставились на молодого парня, сидевшего на столе, закинув ногу на ногу и ножом вырезавшего из куска дерева какую-то безделушку.

— Все свое движущееся имущество я отказываю племяннику Иштоку Рацу.

Высокий мужчина недовольно заморгал глазами.

— Пиши, студент, пиши, — простонала умирающая, собрав последние силы. — Дом и утварь в нем пусть отойдут внучке Агнеш.

Пока семинарист записывал распоряжения старухи, между Агнеш и Иштоком Рацем разгорелся спор. Ишток толковал слова умирающей так, что к движущемуся имуществу относятся, помимо скота, также и стол, стулья, котел и скамейки, то есть все, что с ногами-ножками. Агнеш же понимала под этим лишь то, что способно передвигаться само по себе, то есть скот: «Нет, дядя Ишток, — возражала она, — послушать тебя, так и вилки-ножики твоими окажутся. Да только я все равно не позволю тебе забрать их из дому».