Дональд Трамп. Сражение за Белый Дом - Елена Клепикова

– В сегодняшнем «Чикаго трибюн» ваша статья из моей или вашей рассылки?

Вдобавок – газеты, не охваченные нашим синдикатом, куда мы посылали статьи с более-менее чистой совестью. «Только не в одном городе», – предупреждал нас Сид: например, та же «Чикаго трибюн» и «Чикаго сан таймс». Иногда мы ухитрялись за одну двух-, трехстраничную статью получить больше тысячи долларов, но это все-таки было редко. Труд внештатного газетного комментатора – рабский, заработок (по американским стандартам) нищенский. Никто, кроме нас, так не работал, сочетая обычно штатную работу в университете-колледже с редкими выходами на страницы солидной прессы, чтобы подтвердить свою репутацию на постоянном месте работы. У нас не было постоянного места работы – мы сами отказались от университетских предложений, если не считать первые два года непыльных грантов в Куинс-колледже Нью-Йоркского университета и Русском институте Колумбийского университета. Да и вряд ли бы смогли сочетать постоянную работу с газетной: помимо прочего, мы вгрызались в глыбу английского языка – непочатый край!

Да, работа адова: регулярно, на рутинной основе, выдавать статьи на языке, который мы знали далеко не в совершенстве, а гонорары более чем скромные – едва хватало на жизнь (если хватало). Пока количество не перешло в качество. В 83-м вышла наша первая американская книга «Yuri Andropov. A Secret Passage Into the Kremlin», тут же переведенная на другие языки. Мы получили за нее сказочный шестизначный аванс. «Это навсегда», – сказал наивный Фазиль Искандер, который, как и Сережа Довлатов, допытывался, сколько именно означает этот шестизначный аванс. «Известия» писали, что за каждую кремлевскую книгу – а они следовали одна за другой (о борьбе в Кремле, о Горбачеве, о Ельцине, о русском фашизме) – мы получаем по миллиону: если бы! В чужих руках и т. д. Однако по нашим совковым понятиям, денег было немерено, но – опять-таки забегая вперед – мы поступили с ними в высшей степени неразумно: жили на широкую ногу, а деньги держали в банках под высокие, правда, проценты, вместо того чтобы купить, скажем, дом. Или даже два. Мы жили в Америке разно: бедно, средне, даже богато, теперь – более-менее сносно, потому как до сих пор не проели и не пропутешествовали те сказочные гонорары. Самое печальное – на этом американском пути мы потеряли связь с русской литературой. Исключение – публикации наших литературных и политических эссе и моего романа-эпизода «Не плачь обо мне…» в более толерантных, чем европейские, израильских журналах «Время и мы» и «22» и в «Новом американце», который редактировал наш друг Сережа Довлатов. Чего мы добились – финансовой независимости и всеамериканской, а потом и мировой известности. Была и обратная связь: большинство наших американских статей – как когда-то выпуски нашего информационного агентства «Соловьев – Клепикова-пресс» – передавались в обратном переводе на русский «Голосом Америки» и другими вражескими голосами: absentes absunt – отсутствующие присутствуют.

Мы вышли победителями, но наша профессиональная победа стала нашим жизненным поражением. За эти годы мы если не разучились, то отвыкли писать русскую прозу и русской прозой, все приходилось начинать сначала, когда Советский Союз распался, а интерес к России в Америке упал до нуля. Взамен «империи зла» другой герой вышел на мировую арену: будущая империя ислама.

Вхождение в мир американской политической журналистики обошлось нам дорого – за счет потери связей с русскоязычным миром, в котором мы держались особняком: вынужденно. Выпали, как птенец из гнезда. Писательская и диссидентская иммиграция была политизированной, тенденциозной, антисоветской, а нам казалось бессмысленным кидать камни в нашу географическую родину, оказавшись в безопасном от нее далеке. Обывательские же эмигре компрометировали нас, как йеху Гулливера: признаю теперь свою неправоту. Мещанское болото предпочтительнее литературных паханов, от которых зависеть было стыдно.

Если мне не изменяет память (а она пока мне верна, старушка!), это именно Тынянов в «Архаистах-новаторах» сказал, что можно написать две истории литературы – одна об открытиях, другая о потерях – и это будет одна и та же книга, об одном и том же. Гениальная формула, применимая к любому роду деятельности: наше с Леной политоложество, которое продлилось пятнадцать лет, не только удерживало нас на плаву, но было своего рода аутотренингом и давало – иногда – сногсшибательные, по нашим совковым представлениям, гонорары (когда нам удавалось попасть в яблочко времени и выпустить книгу на нескольких языках), но и отвлекало, отучало, отлучало от более высокого занятия – художки, которое Борхес назвал весьма проблематичным, но для которого – а не для журналистики – мы были (по отдельному убеждению каждого) рождены: чтоб сказку сделать былью. Или чтобы быль сделать сказкой? Ну да, задача поэта – говорить не о действительно случившемся, но о том, что могло бы случиться, следовательно, о возможном – по вероятности или необходимости. Это из «Поэтики» Аристотеля, а в упрощенном виде у Цвейга: писатель пишет о том, что сам не успел пережить.

Само собой, текущая политика, а тем более газетный к ней комментарий – скоропортящийся продукт. В отличие от художественной нетленки, без претензий, не каждый твой рассказ, а тем более роман – шедевр, но там ты в погоне за вечностью, коей ты заложник у времени в плену, тогда как в газетно-журнальной политологии ты гонишься за быстротекущей и быстроменяющейся реальностью, даже когда занят политическими предсказаниями, которые нам иногда с Леной удавались: в «Лос-Анджелес Таймс» мы предсказали приход к верховной власти в Кремле Юрия Андропова, в то время как все другие кремленологи называли его «темной лошадкой» и его шансы отрицали: не было еще в русской истории случая, чтобы глава тайной полиции становился лидером страны. Но ссылка на русскую историю неосновательна, отвечали мы, потому что до 1917 года в России действовал принцип монархического престолонаследия, и шеф Третьего отделения Бенкендорф не мог стать русским царем уже по одной этой причине, а что касается новой истории, то почему в будущем должно случаться только то, что происходило в прошлом? В будущем предсказуема разве что непредсказуемость, утверждали мы в метафизическом плане, а в физическом делали ставку на Андропова, что спустя полгода и сбылось, и статья в «Лос-Анджелес таймс» помогла нам получить тот самый шестизначный аванс под шестистраничную заявку (плюс первая глава об Андропове в Будапеште). В свою очередь, эта наша первая международная книга помогла следующим, мы смогли почти оставить или значительно сократить нашу каторжную все-таки работу на американские газеты, хотя было дело – за статью «Географический империализм» (в оригинале – «Урок русской географии») в «Вашингтон пост» (Довлатов тиснул ее русский оригинал в своем «Новом американце») мы чуть было не отхватили высшую американскую премию – Пулитцеровскую: попали в число трех финалистов по категории «Комментари», но в последний момент нас обошел спортивный обозреватель «Нью-Йорк таймс» Андерсон, хотя сама «Нью-Йорк таймс» на всякий случай напечатала в день оглашения премий мою парадоксальную статью «Кубинский треугольник» – белая ворона на их уравновешенной гостевой странице.

Тем не менее меняя местами пролог с эпилогом, можно сказать, что эти такие плодотворные для нас годы – еженедельные, а то и чаще, статьи в американских престижных СМИ, а потом книга за книгой на разных языках в глобал виллидж – были для нас в других отношениях потерянными годами. Вовсе не только из-за отдельных неудач – нам, к примеру, в середине 80-х отказали в заявке «2000: мир без СССР», сочтя наше предсказание бредом. На самом деле Советский Союз прекратил свое существование девятью годами раньше, зато в предсказанном 2000-м, когда он наступил, уже мы отказались сделать книгу про нового кремлевского вождя, хотя условия были вполне сносные. Но мы уже глотнули воздуха художественной свободы, в России одна за другой выходили наши разножанровые книги, возвращаться к политоложеству не было никакого желания. Однако не зарекайся: never say never!

Как из голодного края набросились мы на изящную словесность, выплеснув все, что в нас накопилось за время вынужденного простоя. Я бы сравнил это с сексуальной ненасытностью, неукротимостью застрявшей в девстве девицы, которая, наконец, дорвалась до положенного ей самой природой, хотя мой соавтор не большой любитель такого рода вольных, а то и пикантных аналогий. Но не вычеркивать же мне теперь уже написанное! В Москве выходили наши романы, мемуары, сборники рассказов и эссе, а в параллель в американских русскоязычниках мы печатали наши статьи и на радио «Либерти» и на местных ТВ и радио наговаривали наши скрипты, главным образом культуртрегерского жанра – про литературу и искусство. У меня даже, ввиду нетривиального образа мышления, появилась своя авторская рубрика «Парадоксы Владимира Соловьева».