Великая война и деколонизация Российской империи - Джошуа Санборн

Российское государство как таковое) занимались сельским хозяйством больше, чем промышленностью, и именно они ставили препоны образовательным инициативам, развитию гражданского общества и росту городов. Масштаб крестьянских волнений заставил их опасаться массовых движений и сопротивляться тенденции к гомогенизации общества, которая наметилась в зарождающихся национальных государствах Западной Европы. В результате важнейшие фундаментальные общественные движители национализма – начальное образование, средства массовой информации, промышленная экономика и всеобщая воинская повинность – начали развиваться в Российской империи только после отмены крепостного права. Одновременно с этим решение имперского государства предотвратить становление выборной местной власти и реформирование судебной системы на окраинных землях создало между «центром» и «периферией» империи существенные различия, гораздо менее ощутимые прежде[10]. Все это определяло медленное развитие антиимперских тенденций. Политизировать религиозные сообщества было трудно, сообщества, организованные по языковому принципу, разделяло пространство – физическое и социальное, а государство сознательно препятствовало работе механизмов мобилизации масс. В 1860 году было невозможно представить себе успешное движение за независимость латышей, эстонцев, литовцев или украинцев. Только поляки (в то время главным образом поляки Царства Польского, лишившегося литовского, белорусского и украинского населения бывшей Речи Посполитой) были способны на националистическое восстание и вновь и вновь эту способность демонстрировали, причем не только в сражениях, сопровождавших разделы Польши, но также в массовых восстаниях в 1830-1831 и в 1863 годах. Оба восстания испытали воздействие фактора, в конечном итоге определявшего неуспех движения за независимость, – мощи русской армии. Таким образом, когда крепостное право было отменено, костер национализма стало почти нечем разжигать.

Эта ситуация начнет меняться только в пятидесятилетний промежуток между упразднением крепостничества и развязыванием Первой мировой войны. Во всех великих империях Восточной Европы в этот период наблюдался существенный рост промышленности. Уровень образования рос даже в самых отсталых областях Российской империи. Все страны ввели всеобщую воинскую повинность (Россия сделала это последней в 1874 году), и миллионы молодых крестьян очутились в благоприятствующей росту национализма среде, а политические деятели придавали все больше значения растущему «обществу», которое грозило расшириться и охватить весь «народ».

Поэтому националистические движения в довоенную эпоху ширились достаточно быстро. Украинский национализм впервые заявил о себе в западной Галиции, владениях Габсбургов, однако националистическая деятельность тонкой прослойки образованной элиты вскоре пересекла границы с Российской империей. Точно так же, разными путями и с разной скоростью, национальная идея развивалась в современных Беларуси, Литве, Латвии, Эстонии, Финляндии, Грузии и Армении. Чиновники Министерства внутренних дел также озабоченно наблюдали «чрезвычайный подъем религиозного и национально-культурного самосознания» мусульманского населения[11].

Национализм нарастал как среди колонизированных народов периферии, так и среди русских. Российское государство стало самой обширной империей в мире в основном благодаря высокой степени гибкости управления новыми территориями и народами. Начиная еще с XVI столетия строители империи проводили политику кооптации местных элит и делегирования значительной доли политической ответственности, отводя роль культурного авторитета «местным вождям». Эта стратегия прекрасно подходила консервативной династической империи и сопровождалась «неединообразным и непостоянным управлением», которое было необходимо, чтобы иметь дело с «множественными социальными установлениями в рамках единого государства» [Burbank and von Hagen 2007: 15]. Однако непостоянное управление не означало его слабости. Напротив, методы, использованные, чтобы привязать этих посредников империи к самодержцу, были на удивление эффективны [Burbank and Cooper 2010: 193]. Во второй половине XIX века, однако, эти традиционные основы правления сотрясались в равной степени извне и изнутри. Среди элиты Российской империи в XIX веке усиливались националистические настроения, и с каждым прошедшим годом все громче становились призывы к тому, чтобы империя открыто провозгласила свою русскую природу, создала «Россию для русских» и «двинулась в сторону единства как нового государственного принципа» [Burbank and von Hagen 2007: 17].

И опять-таки эпоха Великой реформы, то есть отмены крепостного права, стала поворотной точкой. Восстание в Польше 1863 года явилось наиболее значительным катализатором перемен, поскольку именно оно убедило царя и его советников, что кооптация польской элиты невозможна. Польская шляхта никогда бы не подчинилась российскому правлению. Когда военные одержали верх, государство стало прилагать систематические усилия по истреблению высших классов – основы польского национализма. Казнив 400 лидеров восстания, царь Александр II отправил в ссылку более 20 000 дворян и конфисковал около 3500 принадлежавших им поместий. Русские чиновники управляли польскими университетами. Даже название «Польша» было заменено эвфемизмом «Привислинский край» [Kappeler 2001: 253]. Это было еще если и не русификацией, то, во всяком случае, сознательной деполонизацией культурной, экономической, социальной и политической элиты.

Восстание также вынудило государственных деятелей задуматься о том, как Великие реформы могут повлиять на имперскую власть. Что важнее всего, меры, предпринятые для улучшения образования и ослабления цензуры книг и периодических изданий, принудили русских империалистов напрямую обратиться к политическим аспектам языковых вопросов. Ответ, поиски которого беспорядочно и непоследовательно длились в течение 20 лет, состоял в том, чтобы принять на вооружение программу культурной русификации. Русификация вышла далеко за пределы Польши. Летом 1863 года правительство запретило книги, написанные на украинском языке. Министерство внутренних дел настаивало на том, что такого языка не существует и что обычные крестьяне в этом регионе – это русские, которые говорят на русском языке, просто на них в языковом смысле повлияли их соседи-поляки. В это время также развернулась широкая кампания по обращению католиков в православие, в результате чего почти 60 000 белорусских католиков были вынуждены принять новую веру. Эти репрессивные меры продолжились (а на самом деле усилились) в период царствования Александра III (1881– 1894), составив основу новой политики русификации. Александр III распространил эту политику на северные территории, где нападкам подверглись привилегии немецкого дворянства в балтийских провинциях. Государство впервые сделало русский языком обучения, а немецкий университет в Дерпте подвергся русификации 1893 году [Kappeler 2001: 258].

В определенных отношениях политика русификации увенчалась успехом. Усилия, направленные на то, что помешать националистически ориентированной интеллигенции общаться со своим народом в образовательных учреждениях и прессе, несомненно, сдерживали деятельность сторонников активных мер борьбы с колониализмом, которые старались сформировать массовые движения. В целом, однако, русификация оказалась контрпродуктивной. В 1860 году мало кто из представителей низшего сословия в Российской империи думал о своей этнической принадлежности как о факте, имеющем политическую важность. В той мере, в которой политика их занимала вообще, они больше интересовались вопросами социального положения и состояния экономики. Их политические оппоненты были местными обитателями, а вовсе не чиновниками из далекого Петербурга. В 1863 году, когда почти все польское дворянство и интеллигенция участвовали в восстании, крестьянство практически их не поддержало. Крестьяне в южных землях редко употребляли слово «украинский» как самоназвание, и большая