Сегодня солнце не зайдет - Илья Афроимович Туричин

в пограничных войсках. Здесь же, на Севере. В сорок третьем летом пошли с заданием в тыл врага. Идем. Кругом болота непроходимые. Дичи видимо-невидимо. А комарья!.. Спасу нет. А спасаться надо. Пока идешь — вроде бы ничего. А как присел — облепят, будто ты пряник медовый. Ну и закурил. Попросил у сержанта махорки, скрутил, как умел, цигарку и давай смолить. — Он лукаво оглядел матросов. — Дыму на кочку напустишь, сунешь туда лицо. Кочка долго дымится, курится. Только тем и спасались. Вот таким макаром я пристрастился к табачку. — Мичман бросил в урну окурок и скомандовал: — Становись!

Подошли к пирсу. Был отлив, и пирс словно вылез из воды, а корабль провалился вниз. И оттого, что пирс повис над кораблем, корабль Владимиру показался маленьким. Наверно, и Сене он показался маленьким. Потому что Сеня вздохнул и запел тихонько: «Шаланды, полные кефали…»

— Смирно! — крикнул боцман.

Матросы замерли.

С палубы корабля по узенькой сходне проворно поднялся офицер. Матросы узнали того самого капитана второго ранга, который шел с ними на катере.

— Товарищ капитан второго ранга, новое пополнение в количестве семнадцати человек направляется на корабль «Самоцвет» для несения службы.

Лохов строго осмотрел шеренгу глядящих на него во все глаза матросов. Потом скомандовал:

— Вольно!

Козырнул и застучал ботинками по трапу, подымаясь на берег.

— Вольно, — весело повторил Зуев и добавил с уважением: — Командир «Самоцвета» капитан второго ранга Лохов Алексей Михайлович. Лихой. Его само море боится! Так вот, товарищи матросы, сейчас вы ступите на палубу своего боевого корабля. Здесь будет идти ваша служба. У кого в сей момент не забьется сердце, тот есть не что иное, как сухопутная крыса. Потому что корабль для настоящего матроса есть не что иное, как альба матерь. — Он многозначительно поднял палец.

— Альма, товарищ мичман, — сказал Владимир.

— Альма — собачья кличка, — возразил Зуев.

— Никак нет. «Альма» в переводе с латинского значит «кормящая». «Альма матер» — значит «кормящая мать».

— Однако, вы научный спорщик, товарищ Федоров Владимир Николаевич, если не ошибаюсь.

— Так точно.

— Мичман Зуев имеет память, — сказал Зуев. — Стало быть, «кормящая матерь», говорите?

— Так точно.

— Гм… Запоминайте, матросы, для вас корабль вроде бы кормящая мать, а точнее — отец, поскольку он корабль, а не какая-нибудь там посудина. И несет Государственный флаг военно-морских частей погранвойск СССР. Это понимать надо каждой жилочкой… Смирно! На корабль шагом — арш!

Звонко задробили матросские ботинки по деревянному трапу. Вахтенный у трапа вытянулся и поднял руку к бескозырке, приветствуя новых товарищей.

У комдива было совещание, и Лохов зашел в финчасть отчитаться.

— С приездом, товарищ капитан второго ранга. — Начфин, старший лейтенант с круглой и лысой, как футбольный мяч, головой, поднялся из-за стола. — Как Москва?

— На старом месте, — ответил Лохов, беря бланк отчета. Разговаривать ему не хотелось. В нагрудном кармане лежал рапорт об увольнении.

Лохов, избегая взгляда начфина, сел на скрипучий стул и, положив на краешек стола бланк, стал заполнять его. А в ушах все еще звучали обидные слова замполита: «Горе свое лелеешь?..»

Лохов подписался и протянул бланк начфину.

Начфин поводил кончиком красного карандаша над строчками. Приподнял удивленно брови:

— Нулик лишний, товарищ капитан второго ранга.

Лохов нахмурился:

— Прошу извинить.

— Бывает, — вздохнул начфин и подумал не без зависти: «Погулял, наверно, в Москве в свое удовольствие».

Совещание у комдива еще не кончилось. Лохов хотел было направиться домой и прийти в штаб попозже, но остановился в коридоре у окна. В бухте, замкнутой скалами, прижавшись друг к другу бортами, стояли корабли. На палубах неторопливо двигались светлые фигурки матросов. Чайки пикировали на неспокойную воду, будто штурмовики, сбивали крыльями легкие гребешки волн, хватали добычу и снова взмывали вверх. И сизо-синяя бухта сверкала на солнце, слепила.

…Комдив не сможет отказать. Пошлет рапорт дальше. Через месяц-другой придет ответ. Он, Лохов, соберет пожитки… Покинет эти скалы, бухту, корабли, холмик на кладбище… А может быть, все это отправится вместе с ним, и куда бы он ни приехал, на какой бы край земли ни забрался, за окошком незримо будет плескаться, сверкая, эта синяя вода, будут стоять в обнимку корабли и неотвязно будет звучать в ушах крик чаек…

В самом деле. Придет ответ на рапорт. Куда ехать?

Чайки жадно хватали добычу, отнимали ее друг у друга, жирные, здоровенные чайки… Казалось, он слышит их резкие крики сквозь наглухо закрытое окно.

Все равно куда, все равно… Только бы подальше от этих чаек, от этой воды… Чайка выхватила из воды серебряную рыбку, и тотчас другие начали бить ее крыльями, отнимать добычу.

…Лохов вспомнил вечер, когда видел жену последний раз. С тех пор как погибла Наташа, они, в сущности, не разговаривали. Ни о чем. Ни о прошлом, ни о будущем.

Он все же перебрался с корабля домой, но жили они под одной крышей почти молча, как чужие.

— Обедать будешь?..

— Пришей, пожалуйста, пуговицу…

У Веры всегда были припухшие от слез глаза, но он не видел, как она плакала. Она не плакала при нем. Тихо двигалась по квартире или сидела в углу дивана, поджав под себя ноги, и что-то вязала. Пальцы привычно орудовали тонкими молниями-спицами, а она все думала и думала о чем-то. А может быть, ни о чем не думала? Лицо ее каменело, взгляд становился неподвижно-отчужденным, как у слепых.

Иногда тишина начинала угнетать Лохова. тиканье будильника заполняло всю квартиру. Лохов морщился, но молчания не нарушал, с Верой не заговаривал. Надевал шинель, ронял угрюмо: «Приду поздно» и шел на корабль.

…В тот вечер «Самоцвет» уходил в море. Уложив чемодан, Лохов уже взялся за шинель.

— Подожди, Алеша, — неожиданно сказала Вера.

Она стояла у стола, зябко кутаясь в платок. В зеленоватом свете люстры лицо ее выглядело особенно бледным, измученным.

Он надел шинель и остался стоять в дверях.

— Как же дальше, Алеша? — тихо спросила она не то с отчаянием, не то с надеждой.

Лохов молчал. Наверно, надо было ответить. Он и сам задумывался над этим «дальше». И все-таки вопрос застал его врасплох. И он не ответил.

— Я больше не могу так, Алеша… Все время одна… Всегда одна…

— У меня служба…

— Оно шумит днем и ночью… Я слышу только этот шум… Без конца… С ума можно сойти…

— Здесь все его слышат. Пора бы привыкнуть.

Вера глядела на него не мигая. Он стал зачем-то встряхивать в руках ушанку, снял с рукава волос.

— Мы живем как-то не так… Что-то у нас не так… — сказала Вера.

Он и сам понимал