Кедровая долина - Грейс Агиляр

Кедровую долину, не заметил ее печали и удручения. Мари надеялась на время и здравомыслие, которые сотрут из памяти преступную любовь. Ей казалось, что она и впрямь забыла Артура. Но действительность – враг иллюзий. Его появление оживило чувство. Чтобы вернее оттолкнуть Стенли, она сотворила недопустимое – отрыла ему тайну. Она надеялась, что христианское предубеждение уничтожит его страсть и вместе с ней ее любовь. Но Артур и эту преграду одолел, и Мари поняла, что ей не забыть его и век жить с этой мукой.

Иной раз Мари было столь одиноко и тяжело, что она думала признаться отцу. Но она слишком любила его, чтобы причинить ему такое горе. К тому же Мари предвидела, как он рассудит. Да и не вынести бы ей порицания ее сокровенных чувств кем-либо, хотя бы даже и родным отцом. Довольно с нее и собственного беспощадного суда.

Мануэль Энрикес отсутствовал в Кедровой долине, когда там побывал Артур Стенли. В день возвращения Мануэль почувствовал недомогание. Голова закружилась, и с ним случился обморок. Он не отнесся к этому серьезно. Он не боялся смерти. Единственным его желанием было знать, что Мари уже замужем за Фердинандом, и он надеялся успеть дожить до этого.

За первым приступом последовали другие, иногда легкие, а другой раз и продолжительные. Страх за отца и любовь к нему возросли в сердце Мари. Признание стало совершенно невозможным, ибо горе могло убить старика.

Глава 6

“О, я не жду похвал –

Лишь нежно взгляни, и устою на земле…”

(Миссис Хеманс)

По заведенной традиции в праздник Суккот собирались в Кедровой долине семьи детей и племянников Жульена Энрикеса, а с ними их верные друзья – иными словами все, посвященные в тайну убежища. Как требует того древний обычай, возводились шалаши на недельный срок. Хозяева и гости трапезничали, сидя под крышей этих временных построек и там же за беседами проводили время, свободное от пения молитв в празднично украшенной синагоге.

Красота шалашей и внутреннего их убранства, торжественные гимны и богослужения, чтение подобающих Суккоту библейских преданий, строгость соблюдения обрядов – равно волнуют души детей и стариков.

Для постройки стен шалашей брали толстые ветви пальм, кедров, ивы, дуба, акации. Крыши, выкладывались листьями и тонкими ветвями, которые, сплетаясь в решето, сообразно нерушимому закону оставляли видимым небо, и солнце и звезды одобрительно глядели на сидевших внутри шалашей строгих блюстителей древней веры. Вдоль стен выстраивались вазы с цветами. Искусно составленные букеты пестрели всеми оттенками осени и источали сладкие ароматы. Столы украшались фруктами, которые рождала земля Кедровой долины – пурпурный виноград, красные апельсины, бледные лимоны, лайм, гранаты, цитроны. Пироги пекла Мари, и к приготовлению других кушаний она тоже прилагала руку.

Случился год, когда к большому разочарованию Мануэля тайный клан не собрался на Суккот, и отец с дочерью грустно праздновали одни. Вдобавок Мануэль был озабочен быстро слабеющим здоровьем. В конце святого поста Ём Кипур, что пятью днями опережает праздник, со стариком вновь случился припадок, тяжелый и продолжительный. Очнувшись, отец успокоил дочь, сказав, что обморок стал следствием строгого поста. Однако в глубине души он не верил собственным словам, он чувствовал близость смерти. Мануэля тревожило отсутствие племянника. Появление Фердинанда стало бы подтверждением истинности его слов о любви к Мари. Именно этого и вожделел Мануэль. Тогда он объявил бы о немедленной женитьбе Фердинанда и Мари, и набрался бы духу, и признался бы дочери, что близка его кончина, но бояться ее у него нет теперь причины.

На праздничную неделю непременно выпадает и суббота. В сей святой для иудеев день заботам и тревогам, будничному и суетному надлежит отступить в тень, и душа должна открыться для духовного и вечного, возвышенного и божественного. Но в канун наступающей субботы отец и дочь сидели непривычно молча в шалаше и не вели обычную для такого часа живую беседу. От обеспокоенного дочернего взгляда не утаились напрасные старания отца скрыть снедавшую его тревогу.

Мари принялась упрашивать Мануэля открыться ей – не сможет ли она помочь? Она обвила руками его шею, нежным голосом молила довериться любящей дочери. Мануэль не был столь тверд, как Мари, умевшая в одиночку носить страдания в сердце. Не имея более сил сопротивляться дочерней любви, он открыл ей причину страха: кончина его близка, а судьба Мари не решена. Ему бы только узнать, что Мари стала женой Фердинанда, и, осчастливленный, он встретит последний свой час бестрепетно.

Мари побледнела. Встревоженный Мануэль прижал ее к своей груди. Он был уверен, что она горюет из-за его внезапного признания в неизбежном скором расставании с ним, и он захотел смягчить ее страдания. Он сказал, что любовь Фердинанда будет так же сильна, как и отцовская любовь, и она вкусит все счастье жизни. Он просил не горевать чрезмерно о близкой его кончине – ведь это путь естества.

Мари была удручена не столько известием о скорой смерти родителя, сколько его мечтой. Она ужаснулась: выходит, есть в ее сердце нечто дороже любви к отцу. Однако, признала эту истину, не желая обманывать себя. Натура Мари не выносила лжи. Она высвободилась из объятий отца, упала к его ногам и открылась ему, до последней капли опустошив сосуд души.

Задыхаясь от рыданий, она покаялась в любви к другому. Как выйдет она замуж за Фердинада, коли сердце и мысли ее неправедны? Обмануть кровного родственника? Столь благородного и любящего? А кто тот, другой? Он христианин! Какие ужасные слова она произнесла! Звучание их привело ее в трепет. Она отвела взгляд, по-прежнему стояла на коленях, мучительно ждала приговора отца.

Мануэль с сожалением узнал, что для любящей дочери есть вещи поважней долготы отцовского века, но не банальность жизни взволновала старика. Заурядное легко понять, и оно зачастую истинно.

“О, Мари! И это говорит моя Мари, дочь чистейшей и благороднейшей Мирьям? На свое счастье бедная мать успела умереть! Дитя мое, ты влюбилось в чужака, а своего готова изгнать! Какое горе! Бог, зачем ты покинул меня? Зачем не взял мою душу прежде?” Мануэль закрыл лицо руками, тяжкий стон сорвался с его уст.

“Отец! Мой отец! Милосердия ради не говори так! Упрек твой ранит, отчаяние твое – убивает… Невыносимо мне такое горе! Подумай, какую претерпела и терплю я муку, и она со мною навсегда! За грех мой я наказала себя сама и готова к новым карам, но молю тебя,