Мутанты Асинтона - Светлана Ягупова

Тинг расстроенно наблюдал за происходящим: он-то надеялся, что явится домой с Астрик, и тем самым смягчит гнев и ее, и своих родителей, потому что девочка толково объяснила бы в чем дело. И вот на тебе: эта жабка вылезла минут на сорок раньше положенного.

— Ну, продолжайте беседу, — она вскарабкалась с ногами на диван и приняла выжидательную позу.

Черепок кашлянул в замешательстве:

— Мы в общем-то обо всем переговорили. А тебе я хочу сказать, чтобы приходила сюда как в родной дом.

— Не вижу тут ничего интересного, — капризно пропищала Гастрик.

— Подожди, подрастешь — увидишь, — как-то угрожающе сказала Колибри.

Гастрик не понравился ее тон. Она вскочила с дивана и потащила Тинга вон из дома:

— Нам тут нечего делать!

Мальчик не успел и попрощаться, как они очутились на крыльце, быстро пересекли пустырь и вышли к подземке, у входа которой прогуливался человек в черной форме стража порядка. Гастрик опрометью бросилась к нему. Тинг еще и не сообразил, что она собирается делать, как услышал ее сбивчивую речь:

— Там, за пустырем, домишко мутантов. Они собираются и что-то обсуждают. Думаю, их следует разогнать, пойдите и наведите порядок.

Страж с удивленной брезгливостью выслушал ее, кивнул и без особой резвости пошел в сторону пустыря.

— Что ты наделала! — вскипел Тинг. — Предательница! Гадкая жаба! — И он нырнул в толпу, спешащую к электричке.

Дико взвизгнув, Гастрик бросилась за ним, стараясь не потерять его из виду, поскольку боялась заблудиться.

2

Скромный семейный бюджет не позволял Баатам держать домашнюю управительницу или воспитателя. Между тем за девочкой нужен был присмотр. Ее побег в город всполошил супругов, и они стали искать человека, который мог бы побыть с дочерью в часы их отсутствия.

Недалеко от их коттеджа, через две улицы, жила старая приятельница покойных родителей Артура Баата, и он, встречаясь с ней в хлебной лавке, всегда почтительно раскланивался, подсчитывая, сколько же лет этой древней старушенции, все еще уверенно топающей по земле. Звали ее Ватриной, а за глаза — Ватрушкой, оттого, что по воскресным дням она что-то пекла, жарила, и из окон ее квартиры на весь квартал тянулись давно забытые горожанами ароматы пирогов и хрустиков.

Это была интеллигентная, добропорядочная женщина, и Бааты решили попросить ее приглядеть за дочкой, пока она не пойдет в лицей.

Ватрина-Ватрушка очень обрадовалась, когда оказалось, что кто-то еще нуждается в ней, ибо жизнь ее в последнее время текла без каких-либо событий, однообразно и скучно. А была она человеком редким, и никто не догадывался о том, что этот божий одуванчик — исключение из правил ее величества эволюции, по чьим законам все живое когда-нибудь умирает, растворяется в природе, чья холодная разумность построена на расчетливом обновлении. Она же, частичка живой материи, попрала закон жизни, расцветающей на руинах, и медлительная особа эволюция охнула, затряслась в гневе от такой дерзкой шалости одного из своих бесчисленных чад, но, придя в себя, усмехнулась: «А почему бы и нет? Почему бы изредка не нарушать собственных инструкций? Крошка оказалась нестандартной, ну и пусть теперь попляшет, а мы посмотрим, что из этого получится».

Когда «крошке» стукнуло восемьдесят три, она засобиралась в путь, решив прихватить самое важное из своих информационных пожитков. Сборы, однако, затянулись вот уже на два года, и два года часы в ее квартире то и дело выбивались из строя. Часовой мастер, которому она уже надоела, был не в силах ничего изменить: подтолкнет их на короткий срок, глянь, а они опять остановились. Одни за другими — электронный будильник, ручные марки «Ас-ин» и старинные ходики. Плюнула, перестала ходить в мастерскую, а время узнавала по радиосигналам на кухне. И хотя оно застыло на месте, остановилось, она продолжала вставать по утрам, готовить на завтрак геркулесовую кашу, на обед суп с лапшой и ватрушки, продолжала что-то читать, что-то вязать, с кем-то разговаривать. Догадывалась, как сдвинуть время с мертвой точки, но выжидала подходящего случая. Не откровенничать же с первым встречным. Лишь попробуй — не оберешься хлопот и неприятностей, вмиг определят в психушку, и будет она, в свою очередь, думать, что все люди сумасшедшие, ибо даже помечтать не смеют о чуде, о том, что у каждого может оказаться такой вот редкий шанс… Нужно только суметь удержаться на гребнях всех высоких волн и, самое главное, не потерять светящуюся нить памяти. Нить эта вовсе не ослепляет и не висит на шее тяжким грузом. Ее жемчужины рассматриваются каждая в отдельности, ни одна не затмевает другую, все разные, и в новый путь она отправится, как никогда, смело, бесстрашно, даже весело. Между тем в самом начале этой жизни ожерелье было разорвано, много сил ушло на то, чтобы собрать его. Теперь лишь одна мысль омрачала ожидание близкой дороги: некому предложить свое наследство. Единственный сын, поздний и ненаглядный, стал ее бедой и тайной, которую она прячет от людей: вот уже много лет его держат за решеткой, и нет возможности вызволить сына из незаслуженной им неволи. Хорошо хоть добилась разрешения на передачи — потому и печет ватрушки, хрустики и пироги, чтобы хоть на короткий миг окутывать его теплом домашнего уюта и собственного сердца.

Поэтому и приходилось ей бесценные фильмы памяти прокручивать в одиночку. И когда Артур Баат попросил ее приглядеть за дочкой, сердце ее вздрогнуло: может, эта девочка и станет ее наследницей? Может, именно ей когда-нибудь удастся растолковать свое открытие, что материя с ее удивительнейшими свойствами не выпадает из цепи метаморфоз, что в нее угодило все живое? Не довериться ж, в самом деле, соседу-философу, живущему над ее квартирой, он поймет ее слишком буквально и запретит своим внукам общаться со странной старушкой. И двое розовых крепышей, которых она любит угощать халвой и ватрушками, перестанут вносить в ее тихую комнату веселый бедлам.

Бедный философ. Однажды она заглянула к нему на минуту — принесла свои фирменные ватрушки — и ужаснулась: старого человека со всех сторон обступали полчища книг, и он задыхался, то ли от астмы, спровоцированной книжной пылью, то ли от переизбытка ученой мудрости. Не сознавая отчего чахнет, с гордостью показывал ей стеллажи, прогнувшиеся под тяжестью великих умов. Как и они, сосед-философ всю жизнь искал. Правда, не в собственной голове, в чужих. Свою же набил доверху, как сундук, множеством философских гипотез, теорий, концепций и с тоскливым беспокойством думал о приближающемся конце, ибо никто из мудрецов так и не смог ни утешить его, ни вселить надежду. Бессмертие рода человеческого, конечно, согревало философа, особенно, когда внуки затевали такие шумные игры, что соседи справа, слева и наверху стучали в стены и потолок, но, как любой человек, он втайне мечтал о бессмертии индивидуальном. Именно это выискивал он в учениях платоников и стоиков, персоналистов, неотомистов и тейярдистов. Все-таки идеалисты обещали ему сохранение некой субстанции, именуемой душой. Материалисты же были безжалостны и отважны, предупреждали о том, что, кроме этого мира, иного не будет, поэтому нужно честно, благородно жить именно здесь. Но ежели природа стремится к созданию человека совершенного, то обязательно должен существовать некий механизм, помогающий ей в этом. Впрочем, с детства человеку объясняют, втолковывают, что добродетель остается в памяти людей, то есть, если прожил порядочно, честно, то — при условии, что ты не гений — твои родственники, друзья, пока сами живы, будут помнить о тебе. А потом? Потом все. Каюк. Обо всех и всегда помнить невозможно. Останешься в своих делах.

Соседа это мало устраивало. Может, потому, что дел-то всего — две тощие книжицы. Но никому не признавался в своих мечтаниях — чего доброго, обвинят в желании стать бессмертным. О том, что такое желание смехотворно, не раз писали в сатирических пьесах и романах, атеистических журналах и газетах. Впрочем, основное дело сегодня — не предаваться беспочвенным мечтам и грезам, а строить жизнь так, чтобы нормально реализовать хотя бы эту среднюю долю человеческого удела.

На том философ и успокаивался, сознавая свое полнейшее бессилие перед фундаментальными законами общества. Фундаментальные законы природы, считал он, все же остаются за семью печатями, и когда становилось слишком тревожно, вновь и вновь нырял теперь уже не в философские, а естественнонаучные дебри, пытаясь поймать хоть намек на нечто, упорно ускользающее не только от него, но и от всех земных людей. Природа будто боялась открыть перед человеком свои сокровенные тайны.

Ватрину же никогда не интересовала философия. Жизнь была настолько увлекательна, что не оставляла времени для бесплодных умствований. Она догадывалась, с каким жадным интересом сосед-философ прослушал бы ее исповедь, но благоразумно держала язычок за зубами. Нет, философ не тот человек, перед которым можно распахнуться. Поначалу он, несомненно, увлекся бы ее рассказами, потешил бы себя слабо вспыхнувшей надеждой, но потом… Потом набрал бы в грудь побольше воздуху и изо всей силы дунул на ее огонек, чтобы затем опять бродить впотьмах среди сотен чужих вымыслов и мнений, не утруждая себя собственными.